— Есть! Чтоб никаких наемников, ни шведских, ни польских, ни греческих, в земле нашей не было!
— Это сложнее, — сказал Житник.
Кругом заворчали.
— Совсем без наемников мы на первых порах не сможем, — резонно заметил Житник. — Ковши только и ждут случая.
Зароптали.
— Но нужно бы ограничить их число в мирное время. Предположим — не более пятисот наемников. Чтобы не мы их, а они нас боялись.
Несколько человек издали одобрительные возгласы.
Выкатили бочку, разлили по кружкам хорошо настоявшийся свир, приготовленный по специальным, волхвом Семиженом составленным, рецептам.
— За память Семижена! — воскликнул один из волхвов.
Это был прямой вызов Житнику, погубившему Семижена. Если он поднимет кубок да выпьет — значит, раскаивается он прилюдно, понимает, что был не прав, смиряется. Житник поднял кубок и выпил.
И снова налили.
— За веру отцов! — сказал пожилой болярин Пелуно.
Житник кивнул. Эка забавно, подумал он. Этому чучелу лет пятьдесят. Стало быть, в год Крещения ему было двадцать. Вроде бы должен помнить, что никакой веры отцов на самом деле никогда не было. Что было много разных богов, и наши боги были лучше, чем боги ковшей, но потом ковши поклонились специальному греческому богу, который оказался сильнее всех. А понятие делания чего-либо «за веру» эти бородачи просто переняли у христиан. И было это совсем недавно — а вот поди ж ты, уже считают своей традицией, причем очень древней.
Затем какой-то волхв произнес благой наговор по адресу Житника, и Житник подумал, что и слово «благой» тоже взято у христиан — так ковши, ничтоже сумняшеся, перевели греческое μακάριος, либо латинское beatus, а эти подхватили.
— Итак? — спросил пожилой болярин Пелуно.
— Итак, нужны полторы тысячи ратников. Через неделю.
— В Верхних Соснах?
— Да.
— Будут. Еще?
— Человек сто всадников, развозить вести по всей округе. На новгородских полагаться первое время нельзя.
— Будут. Еще.
— Повивальная бабка.
— Не понимаю.
— У жены Ярослава скоро родится ребенок.
— Ты же говорил, что ее…
— Да. Но природа на такие грунки внимания не обращает. Девять месяцев минуло — вынь да положь ребятенка, вне зависимости от того, похищена ты, или нет.
— Так Ярослав?…
— Что?
— Я слышал, он не то закоренелый мужеложец, не то вовсе евнух.
— От кого это ты такое слышал? — подозрительно спросил Житник.
— Да, вроде бы, все знают.
Житник пожал плечами.
— Дураки. Знал бы я, кто распускает такие слухи, язык бы вырвал.
— Да ведь…
— Негоже нам опускаться до сплетен. Негоже.
— Да, — сказал болярин, подумав. — Наверное ты прав. Куда ее привезти?
— Кого?
— Повивальную бабку.
— В детинец.
— А там?
— А там будут люди, с которыми она продолжит путешествие.
— Согласен. Еще?
— Лошадей. Много.
— Можно. А зачем?
— Шарлемань с конницей полмира завоевал.
— Будут.
— Сколько?
— Столько, сколько понадобится. А ты, Житник, спешишь, я вижу?
— Нет.
— Не сейчас, а вообще. И вижу я, что мало тебе Земли Новгородской. Псков?
— Псков и так наш будет.
— Чернигов?
— Тоже.
— Тмутаракань?
— Пыль да ковыль — на что они нам?
Пелуно вздохнул.
— Ковшей к рукам хочешь прибрать.
— Да.
— И править ими из Новгорода?
— Да.
— Мало пригоден Новгород для таких дел.
— Каких?
— Имперских.
Житник пожал плечами.
— Сколько продержалась империя Шарлеманя? — продолжал болярин. — Какие-то годы жалкие. Сколько усилий стоит Хайнриху удерживать Новый Рим? И ничего у него не выйдет.
— Почему же?
— В столице империи всегда должно быть тепло.
— Зачем?
— Чтобы можно было послать войско в любую сторону в любой момент, а не только летом. В грязи, топи да в снегу не повоюешь. В наших палестинах мечтать об империи могут только Неустрашимые. И это только лишь мечты.
Житник недобро улыбнулся.
— Не веришь?
— Мне показалось интересным выражение «в наших палестинах».
— Да? А что в нем такого необычного?
— Как посмотреть. Что такое палестины?
— Да кто ж его знает. Все так говорят.
А действительно, какая разница, подумал Житник. А хоть бы они все были здесь христиане — что бы это изменило? На христиан они обиделись из-за добрыниных подвигов тридцатилетней давности. А оставь их Владимир в покое — глядишь, через поколение все бы в церковь ходили. Церковь, кстати говоря, не ту Владимир выбрал. Надо было Рим выбирать. А то и вообще свою церковь придумать.
И, опять же кстати — это мысль! И главой церкви нужно назначить правителя территорий. И пусть правитель объявляет народу волю Создателя, то есть свою собственную.
Настал момент завершения ритуала. По якобы древнему обычаю предводителю силы, в данном случае Житнику, вменялось удалиться в лес и там, в одиночестве, обратиться с молитвой к богу всех воинов Перуну. Все еще занятый интригующими мыслями о переориентации церкви на себя и возможных реформах и новых догмах, Житник торжественным шагом, положа левую руку на поммель сверда, вышел из крепости и, сопровождаемый восхищенными взглядами, пересек пространство, отделявшее крепость от рощи.
Ему и в самом деле хотелось побыть одному.
Во всем виновата Любава, думал он иронически, прислонившись к молодой сосне. Не откажи она мне тогда — может и не стал бы я следовать советам Рагнхильд, не стал бы, пользуясь доверием Ярослава, сманивать его людей на свою сторону. От Ярослава я видел только хорошее. Он слаб и мягок — но ведь это не его вина. До инцидента с Любавой власть была мне не очень-то нужна, ну разве что самую малость. Разбудила Любава во мне чувство справедливости. Или несправедливости. Бедрами своими округлыми покачала — и вот, пожалуйста, теперь чем больше у меня власти, тем больше хочется ее укреплять и увеличивать. Наверное Шарлеманю тоже какая-нибудь баба не дала. И на этом держится история, подумать только.
Хороша Рагнхильд, а! На пороге таких свершений вдруг сказать — отдай все Святополку! Ну ничего, сменит гнев на милость. Недели через две, уже полновластным правителем, навещу ее, пожалуй, уговорю.
Сбоку, слева, послышался Житнику какой-то шорох. Отделившись от сосны, Житник вгляделся и, не увидев ничего вразумительного, вытащил сверд.
Лесные ровдиры всех мастей, твари опасные, умеющие оценивать противника на расстоянии, наверняка знали, что опаснее самого Житника в данном лесу никаких тварей нет. Поэтому источником шороха мог быть только человек. Или несколько. Люди слишком заняты собой, слишком обращены в себя, чтобы правильно оценивать степень опасности.
