чуть ли не до ночи. Бывало, что и в свой единственный выходной наведывались в присутственные места.
И при Брежневе сей обычай не прервался, хотя, конечно, далеко не во всякой конторе прижились трудоголики. Однако тяжелая дверь управы Москонцерта на Каланчёвке поддалась моему напору. Открыто!
Хмурый вахтер был против, но я рассеянно махнул комсомольским билетом, изображая кагэбэшные «корочки», и миновал бдительного стража.
– Надеюсь, товарищ Остапенко на месте? – обронил через плечо.
– Так точно! – гаркнул вохровец, косясь на табельную доску.
Я милостиво кивнул, и ступил на красную ковровую дорожку, устилавшую лестницу. Даже старинные прутки, вдетые в точеные ушки, сохранились, хоть и тронутые патиной…
Тут меня пробрал озноб: а туда ли я иду? Вдруг кабинет Остапенко – на первом этаже? Но за спиной тишина…
В пустынный коридор открывалась всего одна дверь, выпуская короткие и длинные очереди пишмашинки, прерываемые резким дребезгом – это секретарша шуровала кареткой.
Увы, вместо длинноногой дивы в приемной засела строгая тетя, жевавшая папиросу. Изредка она трясла кистью, разгоняя дым, и наклоняла голову. Шевелила губами и кивала, сверяя напечатанное с черновиком.
– Добры дэнь, – учтиво поклонился я, изображая подданного Карла XVI. – Могу я видет товарисча Остапенко?
Тетя едва не проглотила цигарку. Вскочив, она истово закивала, вытягивая обе руки к двери, обитой пухлой кожей, и выдохнула, коверкая язык, чтоб мне было понятней:
– Он здес!
По-светски шаркнув ножкой, я потянул створку на себя. Медная табличка, уминавшая обивку, извещала: «ОСТАПЕНКО Серафим Иванович».
За порогом открывался не шибко большой кабинет, чей хозяин сутулился за столом. Морща лоб и болезненно кривясь, он читал «Вечерку», время от времени прикладываясь к огромной кружке с холодным чаем.
– Серафим Иваныч, доброе утро! – воодушевление и радость едва умещались в моем организме. – А я к вам!
Остапенко уставился на меня взглядом диким и даже загнанным, но давать ему время, чтобы разобраться в ситуации, нельзя. «Куй железо, не отходя от кассы!»
– С хорошими и приятными новостями, – распинался я, торжественно вынимая из портфеля диск с альбомом «Voulez-Vous», подписанный всей четверкой. Жалко было отдавать, конечно, но на что только не пойдешь ради коллектива!
Посреди цветастого конверта моей рукой было размашисто выведено: «Dear Mr. Ostapenko from grateful artists».
– Позвольте вручить этот скромный подарок от всей группы «АББА», – торжественно провозгласил я. – Шведы были просто очарованы высоким уровнем организации концертов в Москве! Да и шведки тоже, – мое лукавое подмигиванье отозвалось у Остапенко нервным тиком. – Прошу заметить, – приглушил я голос, – подписан альбом Агнетой Фельтског, той самой очаровательной блондинкой с проникновенным голосом.
– Благодарю, конечно… – сипло выдавил Серафим Иванович, бережно, кончиками пальцев принимая подарок.
– Да нет, в самом деле, и концертные площадки, и транспорт – всё было продумано до мелочей, – я непринужденно занял ближнее кресло, и Остапенко опустился на свое, по ту сторону столешницы. – Ох, Серафим Иваныч, Серафим Иваныч… – Мне удалось правдиво изобразить смущение. – Простите меня за грубость на том совещании, но я просто жутко боялся и министра, и вас! Вот и сорвался…
– Неужто мы такие страшные? – усмехнулся Остапенко.
– Серафим Иваныч! – прочувствованно взвыл я. – Вы – профессионал, а я новичок во всей этой концертной деятельности! О, вы даже не представляете себе, сколько уже раз я испытывал малодушный позыв бросить всё! Вот, побегал худруком в Ленинграде, и понял, что есть великая разница между тем, чтобы участвовать в концерте – и готовить его!
– Да! – смачно обронил мой визави. – На сцене не истреплешь столько нервов, сколько попортишь их за кулисами! Уж я-то знаю… А где выступали хоть?
– В актовых залах Военмеха и Радиополитехникума, – перечислял я, – и еще во Дворце культуры и техники – это, который при Кировском заводе. Ну, сами понимаете – каков ансамбль, такова и сцена! Будем работать… Вон, скоро на Олимпиаде выступим!
– Ну, да… – промямлил Серафим Иванович в затруднении. – М-м… Данил? Я не ошибся?
– С утра был Данилом, – пошутил я ради «теплой, дружеской обстановки».
Остапенко вымученно улыбнулся. Человек он, может, и вредный, но принципиальный – пакостью отвечать на раскаяние и благодарность не станет. Не должен. Наверное…
– Видите ли, Данил, возникли определенные… хм… проблемы. Некоторые товарищи полагают, что песни на иностранном языке недопустимы… И их можно понять.
– Понять-то можно… – затянул я, придавая лицу озабоченность. – Но ведь можно и меры принять! Неужто те, о ком вы говорите, не понимают, что их позиция тянет на обвинение в шовинизме? Как минимум, в культурном? И в расизме заодно, и в национализме! Да разве можно перевести украинские народные – и не потерять мелодичность мовы? Нет, ну вот как переведешь мягкую протяжность «Нэсэ Галя воду»? А грузинские застольные? Да ну… Вон, «АББА» на английском поет – так уж вышло, так в Европе принято. И у нашего ВИА тоже много песен на инглише – ведь мы хотим, чтобы нас поняли и приняли на Западе! Иначе валюту не заработать! А переведешь, будет не то – русский язык душевнее…
– Вы знаете украинские песни? – заинтересовался Остапенко.
– У меня дед с бабушкой под Винницей! – поделился я конфиденциальной инфой. – Каждое лето к ним ездил.
– А я сам из Умани… – задумчиво проговорил Серафим Иванович, и встряхнулся. – Давайте так поступим, Данил… Вы пока никому… э-э… про культурных шовинистов, а я провентилирую вопрос. Хорошо?
– Хорошо, – живо согласился я, и придал важности лицу. – Скоро у «АББА» новый альбом выйдет… «Super Trouper» называется. Занесу вам лично!
Улыбаясь, Остапенко протянул руку, и я ее крепко пожал тонкие пальцы бывшего пианиста.
Вторник, 17 июня. Позднее утро
Липовцы, улица Ленина
Обычно у меня не выходит поспать в самолете, но в этот раз я до того забегался по инстанциям, что добрую половину пути до Владивостока скоротал во сне. Дважды меня будила Алла – один раз поцеловала, когда стюардессы развозили ужин, а второй – ущипнула.
«Ил-62» шел на посадку, а от нежных касаний губ я воротил лицо – щекотно было.
В автобусе меня опять развезло. Голова клонилась, клонилась… Бум! Стекло разбудило. Ненадолго. Клонится, клонится…
Сжалилась моя спутница, подставила плечико, и я, бессовестный, проспал до самого Уссурийска. Спросонья вышел из «Икаруса» – меня ведет… И реал воспринимался туго, как будто сквозь мутный фильтр подсознания. А жизнь бурлила потихоньку.
Наискосок от вокзала торчала желтая звонница церкви, рядом балаганил колхозный рынок, где сновали бабки с кошелками, а за всею мирской и духовной суетой громоздились огромные деревья, пряча обширный парк с аллеями, мостиками и аттракционами.
– Сейчас выясним, куда нам, – хрипловато уведомил я Аллу, высматривая телефонную
