Японские территориальные воды. Мы стреляли по ящикам! По поводу Питерсона, он сам может подтвердить, что заряженный гарпун положил на баке он сам, лично! Как погиб Бивнев видели кроме меня ещё два моряка, которых он спас, ну а по поводу законности… Так это не моя цитата! Это цитата Карла Маркса!
— Значить признаваться добровольно не хотите, а между тем у нас есть показания аж двух свидетелей! — Следак бросил перед собой на стол два листа бумаги, впрочем, не показывая мне их содержимое. Казалось следователь меня вообще не слышит. Мои оправдания людям «железного наркома» были не нужны, у них есть показания двоих мудаков и им этого достаточно, пироги тут пекут и на куда более слабых дрожжах…
В рыло я получил лишь после того, как через четыре часа допроса, после, наверное, сотого предложения подписать признательные показания, выхватил протокол и порвал его к чертовой матери! Такой облом для следака! Компов и принтеров ещё нет, просто так новую бумагу не распечатаешь и придётся всё переписывать вручную, а там без малого шесть страниц было! Ну как тут не обозлиться? Вот и не выдержала, душа поэта, крикнул он двух добрых молодцев, которые и отоварили меня по полной программе под злобный шёпот расстроенного чекиста.
Через четверть часа меня тычками прикладов прогнали через пустынный двор, и швырнули на порог камеры. Жестоко избитый, я не сразу пришел в себя. Меня подняли крепкие руки сокамерников и положили на жёсткие нары, как раз на те, которые должны были мне достаться ещё не скоро и строго по очереди. Но я хитрый, видите, как всех обошёл — без очереди умудрился пролезть! А впереди меня ждали не менее увлекательные приключения и занимательные ночи, похоже следак от меня просто так не отстанет.
Больше меня не били, да и я не пытался «рвать и метать», просто тупо говорил слово «нет» на всё что мне предлагали. Следак сыпал оскорблениями, провоцируя меня на ответ, но я только молча смотрел в его лицо в такие моменты, и он как не странно «сдувался» через минуту.
— Сопляк, в высокие материи полез! Ничего, расколешься, будешь как шелковый! У нас не такие раскалываются! — следак явно младше меня по возрасту, но по положению в данный момент, он почти царь и бог — ничего, посидишь несколько лет, это если не расстреляют конечно, за ум возьмёшься!
Он цинично заявил, что тюрьма — высшая школа жизни. Не каждому дано её пройти, но мне мол сильно повезло, как раз я и получу там знания. Я же смотрел на этот мудак и думал только о том, что возможно скоро он сядет на моё место, да тут даже гадать не надо, почти на сто процентов так и будет.
А допросы продолжались. Молчаливые конвоиры то и дело уводили в ночь арестованных и не всегда возвращали их назад. В камере, после каждого возвращения очередного сидельца с допроса всегда звучали стандартные вопросы: «Признался? Подписал?». На стандартное «нет» все только молчали, понимая, что мучения упрямца ещё не закончены, ну а на редкое «да» или «частично», звучали слова сочувствия, да и то, совсем даже не искренне.
— Нет, я ни в чем не виноват — отвечаю я на очередной вопрос старосты, и тут же к разговору подключается профессор.
— А вот возьмут на конвейер, так признаешься! — голос у доходяги злорадный. Все в камере уже знают, что он с готовностью подписывает все протокола и только потому ещё тут, что с диким рвением на каждом допросе называет всё новые и новые имена — Там все подпишешь!
На дурачка никто старается внимание не обращать вот и я не удостоил его ответом, протиснувшись от входа к своим парням. Мы, моряки, держимся тут кучно, помогаем друг другу и поддерживаем, нас всего четверо в камере, двое военных так с допроса и не вернулись. Профессор же, не услышав ответа на свой спич вернулся к привычному занятию — он быстро писал карандашом на бумаге. Он периодически останавливался, сосредоточенно задумывался, грызя карандаш, лихорадочно перелистывал и просматривал уже заполненные листы бумаги. Затем на бумагу ложились новые ровные строчки. Я спросил как-то у старосты:
— Что это он всё время пишет? За то время что я тут, он два карандаша уже исписал и два сгрыз. Стихами что ли балуется старикашка?
— Жалобу. Куда-нибудь в высшую инстанцию — хмыкнув ответил тюремный сторожил — чаще всего Сталину и Генеральному прокурору письма шлёт — в день по два письма обычно, но бывает и три, и четыре.
В тюрьме меня сфотографировали в фас и в профиль, предложив раздеться по пояс, осмотрели и записали особые приметы, взяли отпечатки пальцев. Меня осмотрел тюремный врач и записал все болезни, которыми когда-либо я болел, причём при осмотре он «тактично» не замечал подживающие синяки и ссадины, которые покрывали моё тельце после первого допроса.
— Встать, контра! Постой пару часов и подумай — после очередного трёхчасового допроса следак видимо решил отлучиться на обед. Он крикнул конвоиров и один из них занял мой стул своей задницей, а второй устроился на месте следователя, я же остался стоять. Солдаты молчали, молчал и я, только однажды попытавшись опереться на стену, что сразу же вызвало негативную реакцию.
— Не опираться на стену! Стоять прямо! — видимо процедура уже отработана до автоматизма, потому что сказали они этот прямо-таки синхронно, в один голос.
— Больно надо! — огрызнулся я. Стоять я могу долго, за несколько месяцев плавания и охоты на китов, да всё время ища точку опоры на качающейся палубе, мои ноги стали как у марафонца, крепкие и жилистые.
Возвратившийся через два часа следователь спокойно спросил:
— Признаваться будем Жохов?
— А! Хрен с вами! Можно я только сам на листе бумаги напишу, как было? У вас тут в протоколе не все преступления описаны. Ну а я сам, добровольно, и во всех подробностях, мне же это зачтётся?! — сделал я вид, что сдался.
— Не положено! Протокол я должен заполнить сам, а вы подпишите! — снова перешёл на «вы» обрадованный следак — можете диктовать мне, а я запишу. То, что вы чистосердечно хотите признаться, вам без сомнения зачтётся, за это можете не переживать. Хотя ладно. Садитесь и пишите, я потом перепишу в протокол.
Следак положил на стол серый лист бумаги и поставил перед
