И тут же, обращаясь к разом просиявшему остяку, спросил:
– Но скажи мне, Имзега, что ты сделаешь с ним?
– Я принесу его в жертву великому Урт-Игэ, чтобы умилостивить грозного духа, великий хан… Кяфыры недалеко… Кяфыры плывут к Искеру, но великие духи открыли Имзеге, что если умилостивить грозного Урт-Игэ, сына великого Ун-Тонга, он прикажет своим менгам и кулям потопить вражеские лодки и схоронить на дне Иртыша русских батырей и воинов, – вдохновенным голосом вскричал молодой шаман.
– Велик Аллах и Магомет, пророк его! Ты несешь добрые вести, Имзега!
– произнес Кучум и радостным светом озарилось на миг его мрачное, суровое лицо.
Имзега низко поклонился хану, и, грубо дернув за ремень, связывающий руки пленника, поволок его за собою.
Едва переступая от усталости, Алексей двинулся за ним.
Близ ворот, сложенных из камня, находилась небольшая скала, как бы отпрыск гигантской Чувашьей горы, находившейся дальше. Небольшое отверстие вело в пещеру. В этой пещере жил Имзега. Здесь лежали шкуры убитых зверей, висели на стене принадлежности шамана, лебедь-домбра, бубен и длинные спицы вроде щита. Лежал и пестрый наряд из разноцветных лоскутьев. Имзега надел цепи, лежащие тут же в углу и как бы нарочно приготовленные, на руки Алексея. На этих цепях Имзега держал когда-то ручного медведя. Теперь они понадобились для другой цели…
При помощи каменного молота он приковал своего пленника к стене пещеры.
Слабый свет, проникавший сюда извне, освещал злобное, торжествующее лицо шамана.
Он бормотал какие-то слова себе под нос. Проклятия ли это были или молитвы – Алексей не знал, но лицо его нового владельца делалось все страшнее и жестче с каждой минутой. А Имзега между тем все бормотал, поскрипывая зубами.
– Сиди, собака… Сиди всю ночь и думай о Хала-Турме, где шайтаны давно скучают по душе твоей… Пойду помолиться великому Урт-Игэ… Зажгу костер в честь всесильного… И когда он сгорит во славу его, принесу горячих угольев в пещеру, разведу огонь, заложу выход, очищу дымом священным нечистое тело твое, чтобы великому Урт-Игэ не противно было принять нечистую жертву…
Затем, сняв со стены бубен, ударил в него и стал медленно ходить по пещере, напевая уныло остяцкую песню.
Ни его речи, ни его песни не понял, не мог понять Алексей. Да если бы и понимал он по-остяцки, то теперь бы не мог различить слов Имзеги.
Усталость, голод, пережитые душевные муки, все это сделало свое дело. Юный пленник опустился на колени, прислонился к стене пещеры и не то забылся, не то уснул.
13. НОВОЕ ЧУВСТВО. – В КАМЕННОЙ МОГИЛЕ. – ОТКАЗ
Удивительно странные грезы витают в эту ночь над головой Ханджар. Белый юноша с синими глазами, со смелой, мужественной осанкой – юноша-пленник, которого она впервые увидала накануне, не покидает ее ни на минуту. Он, точно живой, стоит в ее грезах, этот красивый, стройный, белый юноша, не похожий на его татарских сверстников… Что-то новое пробудилось в сердце Ханджар. Оно то сладко замирает в груди, то бьется усиленно, шибко… Сделать что-либо для этого юноши, чтобы увидеть благодарно обращенный на нее его синий взгляд – вот каким странным желанием билось гордое сердце Ханджар и не дает ей ни сна, ни покоя…
Не спится царевне… Темнота царит кругом. Только красные уголья тлеют на потухающем шоре. Тут же у ног ее раскинулась Алызга. Через отверстие ченарока [род окна для дыма над шором] царевне видно темное небо и звезды на нем, виден и куш-юлы [Млечный путь], знакомый ей издавна. О нем ей не раз говорил ее слепой отец и Алызга. Алызга молится куш-юлы. По мнению остячки куш-юлы – это дорога к престолу Сорнэ-Турома. Но сегодня серебристо-зеленые огоньки словно изменили свой облик: они кажутся царевне синими очами… Это _е_г_о_ очи. Она узнает их из тысячи других… Как острые пики впиваются ей в мозг докучные мысли. Что если повидать синеокого пленника, увести его от Имзеги, схоронить до поры до времени? О, какое счастье будет тогда ей, Ханджар!… Она чувствует теперь, она понимает, что этот пленник стал ей дороже братьев и отца, дороже сестер. Молнией, с первого же взгляда, ворвалось в ее сердце какое-то странное, непонятное чувство к нему, – странное, но в то же время счастливое… О, она не расстанется со своим счастьем! Она освободит этого синеокого, уговорит его уйти, скроет его… А потом, позднее, прикажет белому кулу стать мусульманином… Разве он осмелится ослушаться ее, царевны Ханджар, воспеваемой всеми кайсацкими баксами и певцами?…
Птичкой вспорхнула Ханджар с груды кошм и ковров, свитых вместе и служивших ей постелью. Ее мысль между тем быстро мчалась все дальше и дальше… «Он», синеокий пленник, станет мусульманином, отец сделает его своим ближним корочей, даст ему табунов и кибиток вдоволь, сделает его богатым и знатным – и станет синеокий витязь ее мужем-повелителем, ее лучшим другом навсегда… «Ему» она покорится, она, Ханджар, не покорявшаяся доселе никому в мире… Мамет-Кулу откажет отец. Мамет-Кул осрамил поражением его седины и ему не видеть Ханджар женою своей…
Глаза Ханджар горели, лицо смутно белелось в темноте юрты. Сердце билось в груди как птичка…
– Проснись, бийкем!… – шепнула она свернувшейся котенком в ее ногах Алызге. – Проснись скорее! Ты должна идти за мною…
Алызга с быстротою лани вскочила на ноги.
– Что надо царевне?… Отчего не спит солнце и луч души моей?… – недоумевающе спрашивала она, протирая сонные глаза.
Ханджар быстро наклонилась к ее уху и, волнуясь, зашептала ей свою смелую мысль.
Не говоря ни слова Алызга покорно наклонила голову, закивала ею, и первая тенью выскользнула из юрты. Царевна бросилась за нею.
По пути остячка говорил:
– Должно быть пленника увел в свою пещеру брат Имзега. Пока не встанет заря на небе, мой брат не предпримет ничего дурного. Я знаю его обычай… Он молится по ночам Урт-Игэ в священном месте рощи… Мы можем спокойно теперь пробраться к его жилищу.
И обе – царевна и ее верная подруга – ускорили шаги. Миновав соседние помещения своеобразного дворца Кучума и ближайших юрт его вельмож, они проскользнули за городскую насыпь и вскоре очутились у знакомой пещеры, куда не раз ходила к брату княжна Алызга.
В темноте ночи им слышался смутный гул со стороны Чувашьей горы. Под нею копошились воины, стянутые сюда со всего Кучумова царства для защиты столицы. Сам Кучум все последние ночи с муллами и корочами проводил в молитвах на вершине горы. Там пылали костры и мусульманские священники тягучей, как грустная песня, молитвой призывали милость Аллаха. Ждали русских каждый день, каждый час, каждую минуту. Воины были наготове, чтобы достойно встретить дерзких удальцов.
