родней пока не планирую, извини, парень, — Степан Иванович виновато пожал плечами.
— Не нуждаюсь, — грубее, чем хотелось, буркнул я.
— Не злись, — отец на секундочку прикрыл глаза, собираясь с мыслями. — Покой в семье дороже мифических сокровищ. К тому же, архивариусу я сразу отказал. К сожалению, отказа он не принял, и время от времени пытался убедить меня в том, что семейные традиции необходимо поддерживать и продолжать.
— Подожди… те… — я недоуменно вытаращился на собственного отца. — Я не понимаю, о чем речь… Какие традиции? Какие сокровища? В чем отказали?
Степан Иванович тяжело вздохнул и начал свой рассказ. Оказалось, Федор Васильевич Лесаков служил не простым архивариусом. Как первый сын и наследник семьи, он получил вместе с наследством и почетную должность старшего хранителя тайн подземного города.
Его отец — Лесаков самый старший так сказать, передал ему знания, списки, каталоги, схемы проходов, и завещал оберегать достояние нации, не открывая тайну людям, покуда наследник не поймет, что спрятанные богатства принесут пользу Империи. Про то, что в стране восстановиться царская власть, речи уже не шло. Но список всего, что успели доставить в схрон, у главы семейства содержался в полном порядке.
В городе-двойнике на момент прихода к власти красных ничего серьезного не хранилось, просто не успели перевезти. Из всего списка, который я обнаружил в архиве, что достался мне от Федора Васильевича в наследство, спрятать успели только большую часть казны, прибывшей на поезде. И некоторую часть драгоценностей царской семьи из так называемого тобольского клада. Как он очутился в Энске — история умалчивает. Тем не менее, многие императорские ценности успели схоронить глубоко под землей, на втором уровне сокровищницы.
Если верить Степану Ивановичу, под Энском до сих пор хранится образ давно утраченной Тихвинской иконы. Включая почти половину семейных ценностей князей Юсуповых, доставленных в наш провинциальный городишко на том же составе, что и петербургская казна.
Оказывается, как утверждал покойный архивариус, последний представитель княжеской семьи инкогнито сопровождал драгоценный груз, и принимал участие в закладке ящиков и сундуков в складах подземелья. Федор Васильевич уверял, что Его Сиятельство еще и бумагу собственноручно составил, в которой зашифровал для потомков путь к хранилищу и код, с помощью которого можно открыть двери.
Грубо говоря, откровения отца я слушал, не веря своим ушам и раскрыв рот от удивления. Почему же, имея такие деньжищи под ногами, городские власти никак ими не пользуются? Почему такой клад с громадной историческую ценность, не отдали государству, когда в Советском Союзе настали спокойные времена. Хотя, положа руку на сердце, когда в нашей стране жилось просто и спокойно?
Это ж сколько всего хорошего можно сделать по стране! Построить школы, больницы, спортивные площадки. Да много чего! Мысленно я распределял огромные богатства, возмущаясь про себя, что какие-то хранители выжидают непонятно чего, вместо того, чтобы помочь нашему многострадальному государству.
А потом вспомнил: совсем скоро начнется перестройка. Все, принадлежащее Советам, разгребут жадные и ушлые. Расхватают, приватизируют, часть уничтожат, часть переделают под свои нужды. И если сейчас рассказать правительству про огромные деньги, которые мы, энчане, топчем своими ногами, кто даст гарантии, что высшее руководство не растащит ценности по своим семейным сейфам? Какая часть попадет в казну, а какая прилипнет к рукам? Стяжательство в верхних эшелонах власти, кумовство и взяточничество на местах цвело по всей стране махровым цветом.
Я задумался на секунду о будущем: рискнул бы в своем времени рассказать о сокровищнице, которую хранит не просто богатство, но величайшие культурные ценности Российского государства? Хотелось бы верить, что золото пойдет в казну, а драгоценности в музеи, но, увы, в нашей стране все меняется очень медленно, несмотря на стремительные процессы.
— Подожди… те, — в который раз я машинально чуть не обратился на «ты» к собственному отцу, который не ведал, кто сидит перед ним. — Это все очень интересно, увлекательно, хотя и плохо похоже на правду… Но я так и не понял, в чем Вы отказали Федору Васильевичу? Он хотел раздать богатства бедным? Продать его и разделить, или что?
— Хм… Интересные версии, — отец, прищурив один глаз, пристально на меня глянул, пытаясь прочитать, как открытую книгу.
Раньше он так умел, даже когда я вырос. Но теперь перед ним в буквальном смысле сидел совершенно другой человек, и даже если Лесаков не умеет держать лицо, то мои эмоции батя вряд ли вычленит. — Сам-то как думаешь?
— Если подумать, то вряд ли Федор Васильевич преследовал такую цель, — чуть подумав, выдал я.
— Почему так решил? — удивился Степан Иванович.
— Хотя бы потому, что он тщательно скрывал свою осведомленность по поводу подземелий.
— Ну, может сам хотел все добыть и продать? — подначил меня отец.
— Очень сомневаюсь. Не такой он был человек, хотя я его и не знал практически, но я общался с его соседкой, и вот она уверяет, что тайну своей семьи он не желал рассказывать никому.
— А соседке?
— И соседке. Думаю, она ничего не знала, пока к старику не зачастили гости. Только после одного из визитов архивариус поделился с Анной Сергеевной информацией о том, что хранит какие-то важные документы, и передал их ей на хранение, когда попал в больницу.
— Визиты? Какие визиты? — заволновался отец. — Кто-то навещал старика?
— А Вы не знали? — в свою очередь удивился я. — К Федору Васильевичу как минимум один раз наведывались товарищи с неприятными вопросами. Не уверен, что они приходили с товарищескими намерениями. Но абсолютно точно их интересовала судьба петербургской казны и княжеского богатства.
— Почему ты так решил?
— Потому что дом Лесакова обыскивали на моих глазах. После смерти старика.
— Откуда ты знаешь? — взволнованный Степан Иванович аж приподнялся с места от удивления.
Черт! Надо уже как-то определиться в собственной голове, а то так запросто свихнуться можно: то отцом едва не называю, то по имени отчеству. Соберись, Леха, и определись. Иначе рано или поздно назовешь соседа Блохинцевых батей, объясняй потом причину такого фортеля.
После минутного колебания, твердо решил даже мысленно обращаться к родителю только в уважительной форме, как к чужому человеку. Решение далось с трудом, но оно было верным. Я подлил чаю, с удовольствием промочил пересохшее от внутреннего волнения горло, и уставился на Степана Ивановича, который задумчиво подошел к окну и застыл возле него, по привычке поглаживая подбородок.
Сердце защемило от нежности. Сколько раз я наблюдал за тем, как отец именно так размышляет над сложными задачами, отыскивая пути решения. Едва придумает выход из создавшейся проблемы или ситуации, немедленно отомрет, развернется и громогласно попросит у мамы чаю.
А
