— Село Бешнагир даёт пятьсот винтовок с патронами, — неторопливо доложил он, — селяне из Донского — лошадей и пятьсот бойцов.
— Сма-ачно! — зажмурился Шкуро. — Ладно, собирай наших. Я в кунацкой буду.
По скрипучим ступеням он поднялся в кунацкую — большую комнату, у одной из стен которой громоздилась печка с лежанкой. Полы были покрыты коврами, на стене тоже висел ковёр текинской работы с развешенным оружием — старинными пистолями, здоровенным карамультуком, кинжалами и саблями.
Высокое и узкое окно открывалось в сад, за которым проглядывали высокие крыши конов — зернохранилищ, плетённых из прутьев и обмазанных глиной.
В кунацкой сидели двое — старый Черим, дед Тагира, и вовсе уж древний Асфар Тахох, воевавший то на стороне Шамиля, то против него.
Шкуро поклонился и сказал:
— Пусть добрым будет ваш день, высокочтимые.
— И тебе наш салям, чале,[97] — дребезжащим голосом ответил дед Черим. — Опять в поход собрался? Далеко ли?
— Ставрополь хочу взять, счастливый тхаматэ,[98] — хищно улыбнулся Андрей Григорьевич.
— Ставрополь?.. — протянул аксакал уважительно. — Вох-вох… Большой город… Много крови прольётся…
— Напэм и пэ псэр ихуэ,[99] — проскрипел Асфар Тахох.
— Не прольётся, высокочтимые, — ухмыльнулся Шкуро. — Я возьму Ставрополь без единого выстрела!
Почти сорок «волчьих сотен» вёл полковник. Его бойцы носили папахи из меха волка, а впереди развевалось чёрное знамя с изображением головы серого хищника. Сотни шли потайными тропами, через ноголомные леса, где заросли дуба, бука и граба забивались густым подлеском из кизила да калины. Деревья росли так часто, что даже зимою среди них легко было спрятаться.
— Сто-ой! — крикнул Шкуро, делая отмашку плетью. — Взвод Рудича — за мной, а вы здесь ждите. Тагир, ты за старшего!
— Так точно, ваше высокоблагородие! — рявкнул Устоков и улыбнулся откровенно хулиганской улыбкой.
Андрей Григорьевич поскакал в сторону, петляя меж высоких ясеней, пока не выбрался к железной дороге. Вдалеке у путей стояла маленькая станция — дощатый засыпной домик, крытый толем. Шкуро поднял голову к гудящим телеграфным проводам и прошептал:
— Сма-ачно…
Подъехав к станции, он спешился и вошёл в домик. Ничего особенного — стол, стул, шкаф. В углу гудела пузатая печка, нагоняя сухого жару. В домике никого не было, кроме худого, лупоглазого телеграфиста. Похоже было, что его напугали однажды в детстве, а он так и остался на всю жизнь с выражением страха на узком, будто измождённом лице.
Завидев человека в распахнутой шинели, в папахе и с нагайкой в руке, телеграфист вскочил из-за стола, резко задирая руки вверх.
— Сдаюсь! — пискнул он. — Не убивайте! Я тут по работе, большевики заставили! Я…
— Цыц! — добродушно сказал Шкуро, снимая папаху, — жарко было.
Походив, позаглядывав во все углы, Андрей Григорьевич вернулся и навис над связистом.
— Ты один? — спросил он внушительно.
— С-совсем один…
— Связь есть?
— Е-есть…
— С комиссарами в Ставрополе связаться можешь? Кто у них там главный сейчас?
— Я… Я не помню… — пролепетал телеграфист, бледнея и горячо заверил опасного посетителя: — Но я свяжусь!
— Шли на имя главной красной задницы телеграмму. Готов?
— В-всегда… Д-диктуйте.
— Диктую. К-хм… — Шкуро закатил глаза, придумывая текст и разморенно обмахиваясь папахой. — «Приказываю вывести красные войска из Ставрополя в 24 часа. По истечении этого срока город будет обстрелян из тяжёлых орудий»… Передал?
Телеграфист, лихорадочно отстукивавший ключом, закивал истово.
— П-подпись? — булькнул он.
— Полковник Шкуро. Затребуют если подтверждения, так ты их заверь — «волчьи сотни» на подходе.
Бедный работник связи кивнул так, что позвонки хрустнули.
— Можешь со мной проехаться, — небрежно предложил Шкуро, — пересчитаешь артиллерийские батареи…
Телеграфист мотнул головой — аж щёки вздрогнули.
— Не н-надо…
— Ну, не хочешь, как хочешь.
Андрей Григорьевич напялил папаху и вышел вон, спиною чувствуя вздох облегчения.
— Возвращаемся! — велел он, вскакивая в седло.
Проезжая лесом, Шкуро не переставал улыбаться.
«Обстрел из тяжёлых орудий!» Господи, у него и лёгких-то нету!
Вопрос: поверят ли большевики в его блеф?..[100]
…Большевики поверили. Когда шкуровцы въехали на улицы Ставрополя, его встретили счастливые горожане. Они плакали от радости, бросали под копыта его лошади настоящие живые цветы, буквально целовали стремена Андрея Григорьевича, а на Ярмарочной площади Шкуро углядел единственный боевой отряд — это полковник Ртищев собрал уцелевших офицеров Самурского полка, разоружённого большевиками.[101]
— Приветствую вас! — сказал он. — И предлагаю отметить ваш триумф!
Андрей Григорьевич крякнул от удовольствия, а Тагир воскликнул:
— Е-во-вой! Наш человек — сразу к делу!
Ртищев в окружении самурцев проехал на Хопёрскую, к гостинице «Петроград». «Волки» следовали за ними.
— Кухня тут так себе, — сказал полковник, — но вина отличные!
Уже через полчаса Шкуро убедился в правоте его слов — зал ресторана плыл и качался, а хмельной голос Ртищева наплывал, казалось, со всех сторон.
— Как понаехали сюда матросы-сифилитики, — вспоминал полковник Самурского полка, — так и началось. «Товарищи, говорят, что у вас тут за болото! Буржуи на свободе, офицеры не переловлены. Контрибуции до сих пор не наложены. Разве это революция?». И мы каждый день с ужасом прислушивались, как громыхали полные матросов грузовики с чем-то прикрытым брезентом… А в Юнкерском саду трудился не покладая рук красный палач Ашихин — каждую ночь он казнил «буржуев», рубил несчастных шашкой. У меня был хороший друг, сын генерала Мачканина, героя Крымской и турецкой войн, так его убили только за то что он без спроса забрал тело старика-отца, замученного на «холодном роднике»…
— Давайте помянем генерала, — предложил Шкуро.
— Давайте! — мотнул головой Ртищев. Выпив, не чокаясь, он поморщился и промычал: — А вы, я слыхал, приказали не трогать ни одного раненого красноармейца. Почему? Они-то нас не щадят!
В ответ Андрей Григорьевич сказал с усмешечкой:
— Иные идут по трупам, а я иду по цветам! Ваше здоровье, полковник.
В разбитые окна с улицы донёсся ухарский посвист — «волчьи сотни» гуляли. Красивые голоса выводили на мотив «Стеньки Разина»:
То не ветер в поле веет,
Не дубравушка шумит —
«Волчья сотня» Шкуро едет,
Мать-земля под ней дрожит!..
