— Отставить, — нахмурился поручик. — Мы не каратели. Да и не довезем тогда раненого… Прапорщик! — бросил он в микрофон. — На борту трехсотый, аллюр три креста.
— Понял…
Вертолет оглушительно взревел двигателем и, накренясь, нырнул в ущелье…
* * *
На базе подбитый «Фоккер» уже ждала вызванная на подлете машина, и Александр немного взбодрился, заметив подпирающих оливково-зеленый борт спинами доходяг-нестроевых из госпитальной команды. Действительно: одно дело, когда твой подчиненный отдаст Богу душу на госпитальной койке под присмотром врачей, и совсем другое — привезти домой «двухсотого», даже если этот «двухсотый» еще десять минут назад был «трехсотым»…
Бежецкий подивился собственной черствости, но вызвать искреннюю жалось к раненому не смог, как ни старался, — чересчур уж не нравился ему Селейко.
А того действительно стоило пожалеть: довезти-то его довезли, но… Судя по всему, шедшая снизу вверх пуля («Бур», однозначно! — авторитетно заверил Федюнин, просунув палец в найденную общими усилиями пробоину в борту и не боясь порезать загрубевшую до чуть ли не носорожьего состояния кожу о бритвенной остроты вывороченные края. — Ишь какую дырень оставил!») пробила не только подреберье. Пяти минут не прошло, а у то впадавшего в беспамятство, то приходящего в лихорадочное возбуждение унтера на губах пузырилась светлая легочная кровь.
Ставшего страшно тяжелым Селейко общими усилиями затолкали в кузов санитарного «Пежо», и поручик хотел было уже захлопнуть двери, как пришедший в себя унтер клещом вцепился перемазанной в крови пятерней в рукав офицерского камуфляжа.
— Ваше… бла… — пробулькал раненый, выплескивая с каждым словом на подбородок кровь. — Проводите…
— Что? Не слышу? — наклонился к нему Саша, брезгливо сторонясь от вылетающих изо рта унтера алых брызг.
— Проводите меня… Я… хочу…
— Он бредит, что ли? — поднял взгляд офицер на равнодушно ковыряющего в ухе санитара, занявшего скамейку сбоку от носилок. — Вколите ему чего-нибудь.
— Нельзя, — так же равнодушно буркнул санитар. — Вон — зрачки уже во весь глаз. Я ему кольну — а он ласты склеит. Кто отвечать будет?
— Вы бы, вашбродь, — вполголоса заметил шофер — мужичок в годах, по говору — вятский уроженец, — лучше в самом деле проводили болезного, а? Кончится он скоро — до госпиталя не довезем. Я-то уж таких навидался… А парнишка вам сказать что-то хочет. По всему видно.
— Что он мне может сказать? — дернул плечом Саша. — И вообще…
Но Селейко, молча дергавший кадыком — наверное, сглатывал кровь, — смотрел так жалобно, что он не устоял.
— Ладно, подвинься, — буркнул он санитару, ухватился за ручки и одним рывком закинул тренированное тело в машину. — Сдам уж с рук на руки…
— Вот это дело! — обрадовался непонятно чему шофер, суетливо захлопывая створки дверей. — Мы айн минут!
Пока фургон выкручивал по извилистым улицам, Селейко лежал молча, будто спал, только под темными веками лихорадочно бегали глазные яблоки, да комкали край серого госпитального одеяла пальцы. Поручик стал уже надеяться, что тот впал в беспамятство окончательно, когда раненый приоткрыл глаза и поманил офицера пальцем.
«Вот еще…» — подумал Саша, но все равно нагнулся к лицу лежащего.
— Я помру… скоро… — пробормотал унтер. — Домой… в ящике…
— Не мели ерунды, братец, — попытался остановить его офицер. — В госпитале тебя подлатают, домой героем поедешь. Крест тебе положен…
— Не… помру я… — упрямился Селейко. — Вы уж… про… проследите… чтобы вместо меня… в ящике этом…
— Чего? — не понял поручик.
— В ящиках… отраву домой… а солдат… тут… в землю… я хочу… домой… проследи…
Унтер вдруг распахнул глаза, будто увидел что-то за головой Саши, лицо его исказила гримаса, рука суетливо и мелко зашарила по одеялу…
— Санитар! — обернулся Бежецкий к соседу. — Что с ним?
— Кончается, — безразлично буркнул тот. — Агония по-ученому… Обирается вон.
Рука раненого, действительно, словно собирала с одеяла что-то мелкое, невидимое глазу
— Так сделайте что-нибудь!
— Тут уже ничего не сделаешь.
А Селейко выгнуло на носилках дугой, рука конвульсивно вцепилась в Сашино запястье, сдавив так, что хрустнули кости, кровь уже не пузырилась на губах, а текла широкой гладкой струей, пропитывая подушку…
— Хочу домой… — скрипнул зубами раненый. — Не здесь…
Машину трясло по ухабам, а на полу ее корчился в смертной муке человек, не желая отпускать без покаяния свою душу, рвущуюся из его тела на волю…
«Что он хотел сказать мне? — думал Саша, уставившись в неразличимый в темноте потолок, валяясь без сна на койке. — Что за отрава в ящиках? Почему вместо солдат? Ерунда какая-то…»
Сон подкрался уже под утро, и во сне этом поручик в одиночку вытаскивал из кузова грузовика огромный, крашенный зеленой краской ящик, наподобие тех, в которые пакуются цинки с патронами. Рядом, шагах в пяти, стояла целая толпа, молча наблюдающая за потугами офицера, но никто даже не сделал попытки помочь выбивающемуся из сил человеку. А он и не просил о помощи, твердо зная, что эти помочь ему не могут ничем. Почему не могут? Разве может чем-нибудь помочь живому мертвый?
Да, все, кто наблюдал за странной разгрузкой, были мертвы. Вон, третий справа — поручик Еланцев. С двумя целыми руками и двумя ногами, облаченный в никогда не виданный на нем парадный пехотный мундир. А рядом с ним, ничуть не стесняясь столь близкого соседства с «его благородием», — рядовой Семенов, как всегда, в расстегнутом на груди камуфляже. И еще знакомые, полузнакомые и совсем незнакомые лица…
Ящик наконец грохнулся оземь, крышка слетела сама собой, и под ней действительно обнаружились две цинковых коробки с белыми трафаретными надписями на оливково-зеленой блестящей поверхности. Не зная, зачем он это делает, Саша вспорол крышку одной из них штык-ножом, неизвестно откуда взявшимся в руке, но вместо аккуратных патронных пачек, тесно набитых в жестяное нутро, увидел лишь небрежно набросанные газетные свертки, содержащие что-то вроде табака.
Вторая «цинка», больше походящая размерами на гроб (даже непонятно, как она влезла в ящик!), поддавалась с трудом. Бежецкий весь вспотел, пиля ножом, непонятным образом трансформировавшимся из штыка в обычный столовый, неподатливую жесть. Когда же он двумя руками с трудом отогнул зазубренный край, взгляду открылось лицо покойного Селейко, внимательно глядящего на него темными от огромного, во всю радужку, зрачка глазами.
