Низкие солнечные лучи красили снег нежным розоватым светом. Виктор зашел в кондитерский возле почты, выбрал там красивую коробку конфет с репродукцией картины Васнецова на глянцевой картонной крышке и там же сел на трамвай к Стадиону.
В знакомом доме напротив четырнадцатой школы он узнал у вахтерши, что Зина еще не пришла с дежурства. Виктор не пошел к детской больнице и не стал дожидаться на стуле в теплом вестибюле дома бессемеек; он прохаживался взад и вперед по полузнакомому ему месту, по тротуару напротив четырнадцатой школы; он ходил туда и сюда, и мимо него туда и сюда ходили трамваи. Он пытался представить, что он сейчас скажет Зине, но на эту тему в голову так ничего и не лезло, а лезли мысли, почему в этой реальности ему почти не встречаются дураки и прочая шваль.
«А может, это здесь как раз все нормально, а у нас всякого дерьма слишком много?» – в сердцах подумал он. А много, потому что у нас уроды безнаказанны. Люди у нас получили права и свободы личности для защиты их от произвола государства, но государство тут же скинуло с себя массу обязанностей защищать человека трудолюбивого, честного, порядочного от другого человека – от работодателя, например. И если посмотреть историю, то у честных людей в России даже при наличии формальных прав возможностей защитить себя всегда было с гулькин нос, и все было хорошо лишь до тех пор, пока за спиной маленького порядочного человека виднелась большая, пусть неповоротливая и подчас туповатая, но мощная государственная машина, на которую никто не мог рыпнуться. Взять хотя бы задержки заработной платы. В советское время взять и задержать зарплату трудящимся, рабочему классу, гегемону, строителям нового общества, хозяевам земли и прочая – было политическим делом, то есть замахиванием на устои государства. И руководителя, допустившего сие, ждали меры наказания оперативные, безо всяких гражданских исков. С победой демократии в девяностых, как только в задержках зарплаты перестали видеть политику и за них перестали административно драть, они тут же появились, стали абсолютной нормой, затронув даже госаппарат, а кое-где достигли многомесячных сроков. Ни экономические законы рынка, ни суды совершенно не были способны справиться с задержками; сокращение задолженностей началось лишь тогда, когда за это стали вновь как-то внесудебно взыскивать. Без барина, оказалось, никуда.
«Но почему же тогда в разных странах сейчас все равно выбирают демократию?» – задал себе вопрос Виктор и, ища ответ, тут же наткнулся на парадокс. С какого, собственно, года страны, считающиеся развитыми, эту демократию выбирали? До 1945 года можно не считать, потому что в Европе после Первой мировой как-то очень быстро и легко эту демократию похоронили, причем не в одной стране – еще до Гитлера был Муссолини, затем Франко, Хорти, Салаши, Антонеску, да и Пилсудский если не стал фюрером, то, во всяком случае, обсуждал с Риббентропом планы дележа Украины вплоть до Черного моря. После войны тоже интересно: все страны в англо-американской зоне оккупации выбрали демократию, а все, где остались советские войска, столь же дружно выбрали социализм. Япония демократизировалась как-то странно: и император остался, и либерально-демократическая партия у них сидела постоянно, чуть ли не как КПСС. Ну и всякие мелочи там вроде греческой хунты или режима Чона Ду Хвана. Дальше тоже интересно: по восточноевропейским странам демократия пошла только со снижением влияния СССР и, соответственно, усилением США; да и в сами республики СССР она вошла на проамериканской волне. Китай в это время делал большие успехи, развивал промышленность, привлекал инвестиции, но как-то репутации мирового оплота демократии не заслужил. Интересно, а если бы в нашей реальности мир вот так был бы устойчиво поделен между четырьмя империями, стремились бы какие-то народы к демократии или бы это стремление осталось за «узким кругом революционеров, страшно далеких от народа»?
Виктора все эти мысли повергли в некоторое уныние. Он-то всегда считал, исходя из советских учебников, что народ, творя историю, всегда борется за свободу, демократию и рвется сбросить колониальное иго, если таковое имеется. По рассуждениям же выходило, что большей части человечества на свободу и демократию глубоко начхать, а может, даже и на иго, если эта часть человечества не видит в том крайних тягот и унижений.
Впрочем, он тут же забыл о своих печальных выводах, как только завидел вдали на расчищенном от снега тротуаре знакомый силуэт. Зина шла, о чем-то слегка задумавшись. Был тот самый момент, в сгущающихся над Бежицей сумерках еще не зажгли уличных фонарей и снег впитывал в себя густеющую синеву закатного неба; почему-то стояла тишина, и только где-то у Холодильника трамвай выпиливал свое виолончельное соло на разворотном кольце. Виктор не выдержал и быстро пошел навстречу.
– Здравствуй… У вас зимой не продают цветов, пришлось взять конфеты.
– Здравствуй… спасибо… – Зина, казалась, была несколько удивлена. – Я не ожидала, что ты когда-нибудь придешь…
– Не всегда надо делать то, что говорит врач. Особенно такой очаровательный.
Зина немного смутилась:
– Спасибо… Ты давно меня ждешь?
– Какая разница? Ты сегодня кого-нибудь ждешь?
– Нет.
– Я хотел тебя пригласить к себе, но у меня там жучки, вот такие… Один в приемнике, другой под диваном.
– Что?.. Какие жучки? – быстро и взволнованно переспросила Зина.
– Ну прослушка, микрофоны. Я думал, они наши… ваши… ну да, наши.
– Уф-ф, – вздохнула Зина, – я уже начала думать, что у одного из нас не в порядке с головой, но еще не поняла у кого. Bugs, конечно. У тебя лексикон Юнайтед Сикрет Сервис. У нас, кстати, переводят как «блохи».
– Ну вот, а у нас теперь это так называют – как у них, так и у нас.
Зина улыбнулась:
– Пошли ко мне. А то мы окончательно запутаемся.
Они направились к подъезду дома бессемеек.
– Зин, у тебя, наверное, неприятности из-за меня?
– Все нормально. Ковальчук доложил, будто все было специально разыграно, чтобы проверить, есть ли у тебя информация по «Аттиле». Кстати, насчет меня – это правда?
– Что – правда?
– Насчет меня в вашей реальности? – Она вдруг остановилась и пронзительно глянула в глаза Виктора. – Не молчи. Правда?
– Зинуля… Да, правда. Я видел твою фотографию в книге. Но это не ты сама, это… понимаешь, у нас вообще много погибло, в каждой семье…
– Все нормально, Вить… Просто у меня теперь иногда такое впечатление, что у меня была сестра, и теперь я вроде как живу за двоих… Слушай, вернешься к своим – как-нибудь попробуй найти место, где она похоронена, положи ей цветов от меня.
– Обязательно. Я ведь тоже живу вроде как за себя и за того парня… Почти все, кто остался, теперь меня моложе.
Они не спеша поднимались по широкой и казавшейся бесконечной лестнице. Где-то наверху хлопнула дверь.
– Может, двадцать второе июня?
– Что – двадцать второе июня?
– Ну я думаю, может, Гитлер повелся на этой дате… Или второе воскресенье июня, или третье, как там по календарю…
– Ты уверен?
– Ну как сказать…
– Тогда это еще ничего не значит. Да, а утром ты завтра на чем доберешься? В шесть трамваи еще редко ходят.
– Тут до первых проходных идти полчаса, может, чуть больше.
– Еще помнишь по той реальности?
– Сейчас ты для меня реальность…
Глава 16
Один из уцелевших
К первым проходным Виктор успел даже намного раньше времени. Перед входом, разумеется, висел радиорупор; в этот момент почему-то передавали новости. Вчера послу рейха в Москве была вручена нота протеста в связи с очередным нарушением территориальных вод СССР дизельной подводной лодкой кригсмарине. Япония произвела воздушный ядерный взрыв на полигоне в районе соленого озера Лоб-Нор. По заявлению министра иностранных дел Громыко, испытания ядерного оружия вблизи границ СССР являются очередной провокацией японского милитаризма, направленной на нагнетание международной напряженности. В Конгрессе НАУ рассматривается законопроект о внесении изменений в Конституцию, дающий возможность установления в стране конституционной монархии. В советской прессе продолжается открытое обсуждение вопроса об изменении воинских званий «лейтенант, младший и старший лейтенант» на «поручик, подпоручик и надпоручик».
Виктор ожидал, что будущие полдня уйдут на беготню по всей территории от одного корпуса к другому с разными подписями, как это было еще тогда, когда их группу оформляли здесь на практике на временную работу. Кстати, он вспомнил, что в этой реальности ему не выдали военного билета, хотя, с другой стороны, при оформлении в институт этого документа никто не спрашивал. Однако, вновь к удивлению Виктора, по предъявлении паспорта в круглосуточном окне на проходной ему сразу выдали постоянный пропуск и указали маршрут. Была наклеена даже фотокарточка – та же, что и в паспорте. Надо полагать, ее переслали из базы данных по фототелеграфу. Снаружи заревел гудок – зычный, многотрубный, призывный, еще предварительный, собиравший на работу людей с заводской округи; звуки его расходились далеко за пределы Бежицы, зависали над окрестным лесом, пролетали над поймой и замерзшим полотном реки и, отражаясь от противоположного берега, возвращались, стучась в окна окраинных домов. Сквозь проходные, как из медленно открываемого крана, заструился народ.
