— Я всего лишь проверяла тебя, — ответила София. — По-твоему, дочь Юстинов способна шантажировать любимую подругу? Живи и правь спокойно!
«Как я могла усомниться в ней, — пронеслась в мозгу Медеи трепетная мысль, — она выше всех наших предрассудков, она воистину богиня!». И дочь Таминов решила для себя, что не оставит дочь Юстинов одну на этом митинге, что бы ни случилось, чем бы ни кончилась новая дерзкая затея…
На них зашикали — это впереди на каменный помост, служивший ораторской рострой, взгромоздился Андрей Интелик. Раздались шумные хлопки и крики: «Андрей! Скажи нам речь, Андрей! Андрей, мы тебя любим!».
— Андрей, задай Юстинам жару! — громко воскликнула София, и у Медеи застонало под ложечкой…
— Вы тоже не любите Юстинов? — с надеждой спросила ее соседка, женщина, выглядящая старше своих лет, судя по простому домотканому плащу в заплатах, жительница бедной столичной окраины.
— Юстинов ненавижу, — не моргнув глазом, убежденно ответила София. — Скольких сынов и братьев погубили! Доколе нам терпеть их, супостатов?
— Мой младшенький, Глафкос Кифал, погиб в Нарбоннии, зверюги-варвары его поджарили и съели, — прошептала домохозяйка.
София сочувственно покачала головой и участливо спросила:
— Неужто съели, матушка Кифала?
— Ага. Андрюша, светоч наш, про это объяснял на прошлом митинге.
А ты не слушала Андрюшу, дочка?
— Я нынче утром возвратилась, встречала суженого. Мне повезло, благодарение великим аватарам: мой суженый оттуда спасся, из Нарбоннии. А у моей подруги, — София наклонилась к уху плебейки и стрельнула глазами в сторону Медеи, — у моей подруги молодого мужа варвары убили, вот так! Поэтому она такая бледная, оправиться не может. Я силой ее вытащила, пусть тоже слышит нашего народного любимца.
Домохозяйка сжала зубы и процедила:
— Она своих мужчин на бойню не послала. Я б эту стерву, Юстину, своими бы руками растерзала! Ох, ка бы, бедным, нам добраться можно было до нее!
— Не загадывайте, матушка…
София хотела еще что-то сказать, но со всех сторон снова зашикали:
Андрей Интелик начал говорить.
— Свободные граждане Богохранимой Амории! Друзья мои! Товарищи!
Голос у Андрея был сильный, звучный, когда он говорил перед народом; что интересно, когда Андрей смеялся, этот замечательный голос сбивался до высокой, почти писклявой ноты, отчего смех казался мальчишеским, глумливым, гаденьким — вот, между прочим, было одно из веских оснований, почему народный любимец предпочитал веселью грозные речи перед взволнованными зрителями.
— Товарищи! — возгласил Андрей Интелик. — Не раз мы собирались здесь, чтобы клеймить позором недругов народа. Мы оставляли наши семьи, мужей и жен, сестер и братьев, отцов и старых матерей, наших детишек малолетних; все, как один, мы выходили и протестовали, мы не жалели сил, моля всевидящих богов… — постепенно голос Андрея съехал почти до шепота, заставляя толпу таить дыхание, вслушиваясь в каждое слово, затем последовала томительная пауза, и вдруг с невероятной силой он воспрянул: — Возрадуемся же, товарищи! Час избавления уж близок! Всеблагий Виктор, отец наш, бог и властелин, услышал упования народа!
Восславим же его, Божественного Виктора!
— Да здравствует Божественный Виктор, отец наш, бог и властелин! — зашумела толпа. — Да здравствует и царствует над нами! Да продлит Пантократор дни его!
Когда верноподданнические восславления стихли, Андрей вновь выдержал паузу и вновь воскликнул громозвучным голосом:
— Товарищи, божественный наш повелитель соизволил удалить правительство Юстинов!..
— Долой Юстинов! Когда же будет им конец?! — прогремел чей-то разгневанный голос, как будто не об этом только что сказал Интелик.
— Великий, милосердный повелитель назначил исполнять обязанности первого министра светлейшего князя и сенатора Корнелия Марцеллина, друга народа, — возгласил Андрей. — Вы спросите меня, товарищи:
«Андрей, имеешь ты причины говорить хорошее об этом человеке?». И я отвечу вам: имею, потому как князь Корнелий Марцеллин — наш друг, радеющий за наше благо!
— Вот уровень его аргументации, — шепнула София Медее. — Корнелий друг народу, потому что он народу друг!
— Корнелий Марцеллин — великий человек, честнейший, справедливейший, мудрейший среди отцов и матерей Сената, — вещал Интелик. — Первый из них он возвышал свой сильный голос за народ, опротестовывал правление Юстинов, поддерживал наше народное движение. Возрадуемся, люди Амории: великий человек пришел по воле милосердного владыки, чтоб мы, трудящиеся массы, почувствовали счастье!
— Корнелий! — закричали в толпе. — Хотим светлейшего Корнелия первым министром!
Восклицания волнами понеслись по толпе. Соседка Софии и Медеи, та самая домохозяйка, тоже крикнула:
— Хотим Корнелия! Кор-не-лий, Кор-не-лий, Кор-не-лий!
Подруги переглянулись.
— Да-ешь Кор-не-ли-я… — неслось по рядам.
Андрей воздел руку, и крики стихли.
— Товарищи! Вы знаете, что завтра в полдень мы, делегаты, голосуем по Корнелию…
— Знаем, знаем… — пронеслось по толпе.
— Я спрашиваю вас, народ Богохранимой Амории, — рука оратора распростерлась в толпу, — как нам голосовать, твоим избранникам, по воле милосердного владыки или против воли?
— Я недооценивала его, он превосходно чувствует демос[92], — прошептала София и начала осторожно пробираться вперед.
Медея удержала ее за рукав.
— Куда ты? Мы захлебнемся в этом море людском…
— Quem fata pendere volunt, non mergitur undis![93] — ответила София и тут же спохватилась, но было поздно: мать Глафкоса Кифала изумленно вопросила:
— Чего это сказала, дочка, ты?
— Это латынь, матушка, — не моргнув глазом, шепнула София. — А что, по-твоему, мы, коренные, к науке менее пригодны, чем пришлые патрисы?
— Не знаю я, — пробурчала плебейка. — Как говорим, так говорим, ученая премудрость для знатных да для иереев, а нам Андрюша все расскажет, растолкует… зачем нам та латынь?
Пока она такое говорила, София и Медея скрылись меж рядами. А мать Кифала вдруг тоже двинулась за ними: ей очень не понравилось, что эта женщина ученые слова употребила, какие люд трудящийся не должен знать. «И имя свое она мне не сказала, — еще подумала домохозяйка. — А вдруг эта из засланных против Андрюши?».
Тем временем публика ответила единодушным «да» на вопрос оратора о кандидатуре Корнелия Марцеллина. Андрей Интелик склонил голову, как бы в знак повиновения воле народа, а затем, снова выпрямив ее, изрек:
— Благодарю тебя, народ Богохранимой Амории! Согласно твоей воле проголосую я с товарищами. Но есть другие делегаты, — последовала грозная пауза, — которые по-прежнему мечтают поклоняться сынам и дочерям Юстинов…
— Позор предателям народа! — воскликнули в толпе. — Позор пособникам Юстинов!
— Погодите, товарищи, — развел руками Андрей, — не торопитесь обвинять моих коллег! Их тоже, как меня, избрал народ…
— Обман! Юстины их избрали, юстиновские деньги! Позор продажным делегатам!
— Я не могу поверить, что они продажны! — полным возмущения голосом вскричал Андрей. — Они не понимают, что творят!
Раздался нестройный гул, и вдруг какой-то юный голос прозвучал среди толпы:
— Я тоже многого не понимаю. Объясни, Андрей!
— И мы не понимаем многого, — подхватили еще несколько голосов.
— Андрей, будь другом, объясни!
— Каков спектакль, а? — не выдержав, шепнула София Медее. — Сейчас он будет заводить толпу, разжевывая, какие скверные мы люди!
Это им нужно, чтобы назавтра запугать умеренных делегатов.
— Прошу тебя, не надо, — простонала Медея, но София упорно протискивалась вперед, к импровизированной ростре.
Андрей Интелик воздел обе руки, и сразу воцарилась тишина.
— Товарищи! Друзья! Вы слышали не раз, как я клеймил позором недругов свободного народа. Нет, я не буду снова говорить о преступлениях Юстинов! Довольно мне вещать о них!
— Но мы хотим! — прокричали из толпы. — Скажи, как есть, Андрей! Скажи всю правду о Юстинах!
— Сейчас он их накормит «правдой». Panem et circenses,[94] — прошептала София, но на это раз ее никто не услышал. Она не угадала: сценарий предусматривал другое. Андрей сказал:
— Хочу представить вам забытого героя. Товарищи, встречайте: декурион легионеров Прокл Лисипп!
Собравшаяся публика зашумела; каждый старался разглядеть невысокого, плотно сбитого мужчины, который поднимался на помост к Интелику. Прокл Лисипп ковылял, опираясь на костыль, правая нога была перебинтована, голова — тоже, на левом глазу чернела повязка.
— Вот настоящий герой нарбоннской войны, ветеран и инвалид! — провозгласил Андрей Интелик. — Не я, а он, свидетель и участник той войны, расскажет вам о преступлениях Юстинов. Говори же, бесстрашный декурион, поведай правду честному народу Амории!
