'Пантера' появилась одна, без сопровождения танков Т-34. Те, вместе с экипажами исковерканные и разорванные русским тротилом, остались догорать на поле боя под Довском…
Сержант Михаил Дедушкин ждал появление врага и внутренне готовился к встрече с ним. Радостные возгласы родных, разговоры, обед — все прошло как в тумане. Он говорил, улыбался, раздавал армейские угощения, но внутреннее напряжение не покидало его, ни на минуту. Одна мысль, словно заноза, сидела в голове: — Когда? Ну, быстрее бы?
Мать Акулина, видела озабоченность сына. Видела, что ее первенец единственный, горячо любимый сын Миша рад дому, но его глаза почему-то насторожены и полны тревоги. Но спросить сына о причинах такого состояния она боялась, чтобы не накликать беду. Да и чувствовала она себя не очень хорошо. Исколотое штыками в гестапо тело, весной 43 года, когда немцы искали партизан, почти прикованное к постели, давало о себе знать сильными болями.
Несмотря на свою молодость, Миша за годы войны прошел суровую школу испытаний, находясь в партизанском отряде, а затем в регулярных войсках. Ему казалось, что он прошел огонь, воду и медные трубы. Но когда он услышал радостный возглас босоногой младшей сестры Клавы:
— Едет! Едет! Красный танк едет!- и та заскочила в избу, он вздрогнул.
Неприятный, пронизывающий холодок пробежался по его телу. Мышцы сковала нервная судорога. Бледность кожи выдало волнение, и даже страх. Но это был сиюминутный страх. Страх перед неизвестностью. Страх перед битвой. Каков его нынешний враг, офицер Вермахта Франц Ольбрихт, который, опозорил ее сестру, который принес его семье горе?
— Спасибо Клава, — нервно с надломом в голосе поблагодарил он сестру. Та засияла и хотела выскользнуть обратно на улицу. Но Миша ее остановил.
— Клава, подожди! — Глаза Миши сделались жесткими и пронзительными. Лицо посуровело. — Всем быть дома! Никуда не отлучаться!
Рядом возле больной матери стояли Катя и Шура. Веры с дочкой не было. Они только появились на полчаса, и сразу ушли к бабке Хадоры. Повзрослевшие сестры хотели было ему возразить, но Миша так сверкнул на них огнем, что они сразу притихли.
— Я сказал не отлучаться! — вновь разнесся по хате его бас. — Всем оставаться на месте. — И ничего больше не говоря, он схватил автомат и решительно выскочил во двор огородами к дому Абрамихи…
— Господин гауптманн! Только не долго, — умоляюще попросил Ольбрихта командир взвода по внутренней связи, который сидел на месте заряжающего. — Вы же видели русские сидели у нас на хвосте. Мы еле оторвались.
— Не беспокойся Карл. Я быстро, — голос Франца дрожал от волнения. — Пусть господь будет с нами и в этот раз. — Он перекрестился, и смело открыл люк командирской башенки. После напряженного длительно боя и утомительного прорыва через русские кордоны физические и моральные силы Франца были на пределе. Но когда он появился в заветном поселке, узнал деревенскую хату Веры, эти роскошные в еще девственной майской зелени липы и мгновенно вспомнил облик любимой Верошки, ее ласковые, нежные руки, светящиеся от любви и счастья глаза, он преобразился.
Деревенская тишина и идиллические крестьянские картины, а также нахлынувшие воспоминания встреч с его первой любовью летом 41 года переполнили чувствами его сердце и душу. Он до боли, до отчаяния, до дикой нетерпимости захотел увидеть ее, девушку, ради которой он жил и воевал эти три бесконечно долгих военных года.
— Дядя! Дядя! Дядя танкист! Дай нам хлеба! — теребили его за рукав гимнастерки два грязных мальчонка, которые сразу выросли у танка как два молоденьких грибочка после дождя. Франц стоял у хаты Дедушкиных и вначале не понимал, что хотят от него эти ободранные дети, настолько сильны были у него душевные переживания. Но затем до него дошло, что дети просят 'шварцброт' — ржаной хлеб. Голодные белорусские дети просят еды. Франц присел, погладил по голове светловолосого мальчика лет четырех, посмотрел в его жалостливые синие глаза и со вздохом сказал:- Да, да дети. Я вам дам хлеба, но позже, когда сделаю свои дела. — Затем он поднялся, поправил на себе гимнастерку, провел рукой по ордену 'Красной звезды' и медали 'За Отвагу' и твердым шагом пошел к дому Дедушкиных.
Появление Франца, тем более в форме капитана Красной армии с наградами, после стремительного ухода сына, было сравни появлению ссыльного революционера в картине И. Репина 'Не ждали', настолько это было неожиданным и неординарным для Акулины. Она просто онемела, и лишилась на мгновение дара речи. Дети тоже испугались и, обступив мать, косо смотрели на не прошеного гостя. Франц сделал шаг вперед, но видя какой ошеломляющий эффект он произвел на родных Веры своим появлением в нерешительности остановился.
— Мама! — первым разорвала тишину удивленная восьмилетняя Клава. — Я знаю этого дядю. Он нам шоколадку давал! Он жених Веры! Клава улыбнулась и ущипнула Катю.
— Замолчи, — зашипела та на сестру. Мать вздрогнула от восклицаний младшей дочери и, придя в себя, тихо, но с вызовом, глядя в глаза Франца, проронила:
— Зачем вы пришли в мой дом? Я вас не звала. Уходите. Ольбрихт явно не ожидал, что его так примут. Он строил радужные планы на встречу, и ему казалось, что после стольких лет разлуки родные Веры будут к нему мягче. Тем более, что они с осени 43 года были освобождены от оккупации немецких войск.
— Мама! Это же я Франц! — воскликнул он. — Вы меня не узнали? Где Вера, мама? Я приехал к ней и хочу ее видеть.
Глаза Ольбрихта выражали недоумение и покорность. В эту минуту он совсем не выглядел тем лощеным и бравым офицером Вермахта, каким его помнила Акулина с 41 года.
— Я вас узнала, — смутилась мать. — Но вы… вы фашист, хотя и в красноармейской форме. Уходите отсюда, пока вас не схватили русские солдаты. — Акулина хотела приподняться со стула, но не смогла. А только застонала от боли в ногах, проколотых штыком. А затем в отчаянии прохрипела: — Уходите Франц, я ни хочу вас видеть. Вы столько принесли нам горя. — Плечи матери задрожали и, она заплакала, тихо, болезненно, страдальчески.
— Мама! — растерялся Франц, — Я вам лично ничего плохого не сделал, зачем вы выгоняете меня. Скажите где Вера, и я уйду. Что с ней?
— Вы уже сделали все что могли, — проговорила та сквозь слезы. — Уходите. Девочки сразу ощетинились и смотрели на Франца с вызовом и детским негодованием. Они поняли, что в их дом пришел враг.
— Мама, я не отступлю. Где Вера? — повысил голос Франц. — Я не отступлю от своего, вы знаете. Я хочу только ее увидеть. Я ее люблю и хочу видеть. Скажите где она, я вас очень прошу. Франц в порыве сделал шаг вперед и протянул к матери умоляюще руки. — Я вас очень прошу…
— Идите, идите, Франц, — она махнула рукой вдаль. — Идите… Она у Хадоры. Взгляд Акулины выражал смятение души и тревогу.
— Спасибо, мама! — радостно вспыхнул Ольбрихт. Его лицо от волнения раскраснелось. Он почти с любовью посмотрел на Акулину и сестер Веры и, не выдержав, нахлынувших радостных чувств, подскочил к ним и поцеловал материнские руки. — Спасибо, мама. Затем быстро поднялся и выбежал из дома.
— Ну, что господин гауптманн, видели свою невесту? — обратился к подбежавшему Францу лёйтнант Эберт. Его люк был открыт.
Франц спешно залез на танк, его подхватил за руки Криволапов и заряжающий Берг и с волнением быстро ответил:- Четыреста метров вперед к концу поселка, последний дом справа. Она там.
Он был настолько возбужден и находился под таким сильным впечатлением будущей встречи с любимой, что даже не обратил внимания, как из-за соседней покосившейся хаты за ним гневно следили глаза брата Веры.
Миша сразу узнал бывшего жениха сестры, несмотря, что тот был почти не узнаваем в форме офицера Красной армии и с большим шрамом, тянувшимся от правого уха. Этого холеного немца, с ямочкой на подбородке, он узнал бы да же с закрытыми глазами по запаху, насколько остро вдруг всплыли у него воспоминания августа 41 года, когда тот целился ему в лоб из пистолета.
'Ну, фашистская гадина, вот мы и встретились с тобой',- Миша клацнул затвором автомата. — 'Если бы не приказ офицера Смерш, изрешетил бы тебя'. Тем временем Ольбрихт залез на танк и помчался к краю села. — 'К Вере поехал', - сразу сообразил Миша. — 'Где же эти особисты? Ведь доложился, что это тот немец, который заходил к ним в начале войны. Его без присмотра оставлять нельзя',- подумав так, он не медля ни минуты, даже не сообщая по телефону Киселеву об этом, огородами, пригнувшись, побежал к бабке Хадоре. — 'Только бы успеть, предупредить Веру. Только бы успеть. Еще под пули попадет дуреха'. И только проскочила эта мысль, как по деревне устрашающе прошлась длинная шелестящая пулеметная очередь. Так мог бить только танковый немецкий пулемет MG-42. В ответ послышался русский автоматный рокот, раздававшийся от начала поселка.
