А. Дж. Риддл - Ген Атлантиды

– Я понимаю, что обстоятельства далеки от идеальных, но всем нам приходится подниматься до высоты положения. – Уэбстер кивает на мою ногу. – А уж с вашими… ограничениями это может прийтись в самый раз. Вы вряд ли найдете работу получше…

– Вон!

– Ну-ну, мистер Пирс, я понимаю…

– Вы меня слышали. И не возвращайтесь. Вы получили единственный ответ, другого не будет. Скажите этому бандиту Хэтфилду, чтобы сделал свое грязное дело – а может, поручил его одному из кузенов. Я слыхал, они в этом поднаторели.

Он делает шаг ко мне, но Хелена хватает его за руку.

– Сюда, мистер Уэбстер.

После его ухода она возвращается.

– Искренне сожалею о ваших родителях.

– Как и я. Моя матушка была очень доброй и любящей. – Я понимаю, что сейчас она видит мое горе, но сдерживаться больше не могу.

– Может, вам что-нибудь нужно?

Я вижу, что это непреднамеренно, но она бросает взгляд туда, где раньше у постели стояла бутылка.

– Да. Врач. Для моей ноги.

Дориан мешкал у двери, озирая оперативный пункт. С виду прямо центр управления полетами НАСА. Несколько рядов аналитиков говорят в микрофоны гарнитур и работают на компьютерах, управляющих беспилотниками. Мозаика экранов на стене показывает данные телеметрии летательных аппаратов – горные и лесные пейзажи.

Координирует поиски Дмитрий. Вид у дюжего русского такой, будто тот не спал с самого взрыва в Китае. Протолкавшись сквозь толпы аналитиков, он присоединился к Дориану в глубине зала.

– Пока ничего. Слишком большую площадь надо покрыть.

– А как насчет спутникового наблюдения?

– Все еще ждем.

– Почему? Что так долго?

– Смена орбиты требует времени, а площадь надо охватить очень большую.

Дориан с минуту наблюдал за экранами.

– Начинайте трясти кусты.

– Трясти?

– Жечь, – отрезал Дориан, поворачиваясь и ведя Дмитрия к двери, подальше от ушей аналитиков. – Чтобы посмотреть, кто выскочит. По моим догадкам, Уорнер в одном из этих монастырей. Что у нас с «Тоба»?

– Трупы на самолетах, вылетающих в Европу, Северную Америку, Австралию и Китай. Живые будут размещены в местных больницах в Индии и, – он бросил взгляд на часы, – Бангладеш через час.

– Рапорты?

– Покамест ничего.

Ну хоть какие-то хорошие новости.

Назавтра утром Мило поджидал Кейт точь-в-точь как накануне. «И давно он тут сидит, ожидая, когда я проснусь?» – гадала она.

Встав, Кейт обнаружила очередную миску с кашей на завтрак на том же месте. Они с Мило обменялись утренними любезностями, и он снова повел ее в комнату Дэвида.

Дневник лежал на столике у кровати, но Кейт, не обращая на него внимания, сразу устремилась к Вэйлу. Дала антибиотики и осмотрела раны на плече и ноге. За ночь багровые кольца вокруг них расползлись, охватив грудь и верхнюю часть бедра. Покусывая щеку изнутри, Кейт с отсутствующим видом посмотрела в окно.

– Мило, мне нужна твоя помощь. Это очень важно.

– Как я и сказал при первой встрече, мадам, – он снова отвесил поклон. – Мило к вашим услугам.

– Тебя не тошнит при виде крови?

Несколько часов спустя Кейт закрепила последнюю повязку на плече Дэвида. Груда окровавленной марли лежала в луже крови и гноя в тазу на столе. Мило зарекомендовал себя восхитительно – до операционной сестры квалификацией не дотянул, но его чань-самообладание[17] оказалось весьма на руку, особенно когда у Кейт нервы начали пошаливать.

Покончив с перевязками, доктор Уорнер провела ладонью Дэвиду по груди и перевела дух. Теперь остается только ждать. Прислонившись к стене алькова, она смотрела, как грудь раненого вздымается и опадает почти незаметным для глаз движением.

А через пару минут открыла дневник и взялась за чтение.

3 июня 1917 года

– А сейчас? – справляется доктор Карлайл, ткнув пером чернильной ручки мне в ногу.

– Ага, – цежу я сквозь стиснутые зубы.

Он передвигает перо и тычет снова.

– А здесь?

– Чертовски.

Выпрямившись, он созерцает плоды своих тыканий.

Прежде чем осмотреть ногу, он не пожалел времени, собирая «анамнез». Приятное разнообразие после полевых хирургов, глядящих на ранение, а не на человека, и обычно кромсающих без единого слова. Я сказал ему, что мне двадцать шесть лет, в остальном здоровье хорошее, не имею «зависимостей» и получил ранение на Западном фронте, в рухнувшем тоннеле. Он кивнул и провел тщательный осмотр, отметив, что ранение не так уж и отличается от тех, что ему довелось повидать за свою практику у шахтеров и спортсменов.

Я жду его вердикта, гадая, следует ли мне что-нибудь сказать.

Городской доктор чешет в затылке и присаживается у постели.

– Должен признаться, я согласен с тем, что сказали вам армейские хирурги. Я бы лучше отнял ее еще тогда – вероятно, чуть ниже колена, или, по крайней мере, начал бы там.

– А что теперь? – я страшусь ответа.

– Теперь… даже не знаю. Вам уже никогда не ходить на ней – по крайней мере нормально. По большей части это зависит от того, насколько больно вам будет. Несомненно, нервы получили большие повреждения. Я бы рекомендовал вам попытаться ходить, уж как сумеете, в ближайший месяц-два. Если боль будет несносной – каковой, подозреваю, она и будет, – мы отнимем ее под коленом. Большая часть ощущений идет от стопы; там больше нервов. Сие даст вам некоторое облегчение. – И будто предвосхищая мое отчаяние, добавляет: – Мы здесь боремся не только с болью. Тщеславие тоже нельзя сбрасывать со счетов. Ни один человек не хочет лишиться половины ноги, но это не делает его человеком в меньшей степени. Лучше быть прагматичным. Вы же сами будете благодарны. И полагаю, последним фактором выступает та работа, которой вы станете заниматься, капитан… нет, майор, не так ли? Ни разу не видел майора вашего возраста.

– Когда вокруг гибнут один за другим, чины приходят быстро, – отвечаю я, оттягивая время перед другим вопросом, от которого отгораживался с того самого момента, когда рухнул тоннель. Горное дело – единственное, что я умею. – Я пока не знаю, что буду делать, когда… когда встану на ноги. – Это выражение как-то само собой приходит на язык.

– Кабинетная работа будет… э-э… благоприятна для вашей диспозиции, если вы сумеете сыскать таковую. – Кивнув, он встает. – Что ж, тогда все, позвоните мне или напишите через месяц. – И он вручает мне карточку со своим адресом в Лондоне.

– Спасибо вам, доктор, искреннее спасибо.

– Ну, мне было как-то несподручно отклонить просьбу лорда Бартона. Мы припомнили наши деньки в Итоне, а когда он мне сказал, что вы герой войны и что его малышка очень настаивает, и он опасается, что если я не посмотрю, это совсем разобьет ей сердце, я сел на поезд на следующий же день.

В коридоре слышится грохот, будто кто-то сшиб что-то с полки. Мы с доктором Карлайлом оба смотрим в направлении шума, но ни один из нас не говорит ни слова. Он собирает свой черный саквояж и встает.

– Я оставлю Хелене наставление о том, как перевязывать ногу. Удачи вам, майор.

5 августа 1917 года

Минуло два месяца, и я уже месяц как «хожу». По большей части ковыляю. В удачные дни с помощью трости – просто хромаю.

Карлайл приезжал на прошлой неделе полюбоваться моими колченогими подвигами. Стоя рядом с Хеленой, он радовался, как гордый владелец на собачьей выставке.

Несправедливый попрек. И вовсе не заслуженный человеком, который был так добр ко мне.

Пилюли. Они притупляют боль – да и все остальное, в том числе и мои мысли. Они делают меня бесчувственным, когда действуют, и злым, как осиное гнездо, когда действие их кончается. Вести сражения в собственном рассудке – странная пытка. Пожалуй, я предпочел бы стрелять по людям кайзера; там я хотя бы знал, на чем стою, и мог получить передышку, когда покидал фронт. Недели ходьбы, глотания таблеток и новых усилий посеяли в моей душе новый страх: что я никогда не избавлюсь от присосавшейся ко мне твари, неустанно подзуживающей меня утолять боль. Мне нужны пилюли, без них я не могу и не хочу. Я обменял дьявола – настойку опия – на пару костылей: один под мышкой, а второй в кармане.

Карлайл говорит, что моя походка станет улучшаться по мере того, как я буду «знакомиться с ногой» и определю минимальную приемлемую дозу пилюль от боли. Говорить легко.

Но не к пилюлям я пристрастился более всего за месяцы, прошедшие с той поры, как покинул госпиталь. Таких, как она, я еще не встречал. Одна лишь мысль съехать от нее, сказать «прости» повергает меня в ужас. Я знаю, что хотел бы сделать: взять ее за руку, сесть на корабль и отплыть прочь из Гибралтара, прочь от войны, прочь от прошлого, и начать сызнова – где-нибудь в безопасном месте, где наши дети могли бы расти, не зная горя.