— Не было такой необходимости. Немногим.
— Двадцать три человека, — сказал Люмьер. — Ты оставил в живых двадцать три человека, которые, кроме меня, знали тебя в лицо. Девятнадцать из них я сумел собрать и приготовить к этому дню. Девятнадцать. Когда стало понятно, что мы все-таки берем Москву — в тот день, о котором ты говорил, — я приказал этим девятнадцати уцелевшим в составе девятнадцати же отрядов отправиться в город с передовыми частями. Почему-то я был уверен, что ты явишься сюда, чтобы убедиться лично в своей прозорливости… Ты ведь так уверенно назвал число… И даже Мюрата указал правильно…
— Надо же, ты был уверен… А я до последнего момента не хотел сюда ехать. О девятнадцати уцелевших я как раз не думал, тут ты меня уел, а вот то, что слоняться по Москве опасно и бессмысленно… И все-таки поехал…
— Знавшим тебя в лицо было приказано при встрече сразу же отправлять за мной посыльного, а самим князя Трубецкого либо задержать, либо убить… Дважды мои люди ошиблись, но третьим оказался бедняга Сорель…
— Теперь случай обернулся против меня, — сказал Трубецкой. — Так всегда бывает, если слишком полагаться на судьбу, не находишь? Ты вот зачем-то пришел ко мне, будто прикупил где-то вторую жизнь. Зачем ты пришел, Люмьер? Высказать мне все то, что сказал? Потешить мое самолюбие или наоборот — уязвить мою гордыню? Я ведь могу тебя отсюда не выпустить, Анри. Кстати, тебя, по-моему, зовут. Волнуются…
Люмьер встал с лавки, выглянул в оконце.
— Это бедняга Сорель волнуется. Очень хочет, чтобы все у меня получилось. Денег хочет, и чтобы звание ему вернули… Его ведь разжаловали по моему требованию, за глупость и трусость. Форму я разрешил ему надеть авансом, так сказать… Вон как суетится, бедняга…
Трубецкой медленно поднял пистолет, прицелился в темный силуэт на фоне окошка. В голову. Положил палец на спусковой крючок.
— Сорель! — крикнул капитан в окно. — Прекратите панику! Тут и без вас достаточно возбужденных людей. Лучше подойдите сюда. Поближе. Да не бойтесь вы, никто вас не станет пока убивать…
Нажать на спуск, подумал Трубецкой, грянет выстрел, дым от сгоревшего пороха заполнит комнатенку, прицелиться после этого можно будет только себе в голову. Да и попробуй дышать в таком чаду. Тебе уже так надоело жить, что лишних полчаса не вызывают никаких эмоций, кроме раздражения? Да и капитан, похоже, еще не все сказал. Ладно. Живи. Пока живи.
Трубецкой опустил руку с пистолетом на колено.
— Лейтенант, — тихо, но с нажимом произнес Люмьер. — Вы сейчас поставьте вокруг людей… Не из своего отряда, этих отправьте за город, туда, откуда пришли. Что значит — кого поставить? Ловите любой взвод… Подходите к любому офицеру и от моего имени… да, от имени капитана Люмьера просите поставить людей вокруг, так, чтобы мышь не проскочила. Одновременно найдите где-нибудь плащ и бутылку вина. Только какого-нибудь хорошего вина. Да все пьют вокруг, Сорель! Да отберите у кого-нибудь… Вы хоть что-то можете сделать самостоятельно, без пинков? Можете? Вот и отлично. Вначале — вино и плащ, потом смените тут оцепление… Действуйте, у вас десять минут. Максимум — пятнадцать.
Люмьер сел на свое место, вздохнул.
— Тяжело, наверное, — спросил он с сочувствием.
— Что именно?
— Не выстрелить в затылок неприятному человеку. Я бы, наверное, не смог… не удержался бы…
Голос капитана то становился громче, то почти исчезал, Трубецкой чувствовал, как пол начинает покачиваться под его ногами, как воздух в предбаннике густеет и становится вязким. К горлу подступила тошнота.
Что там бормочет этот француз? Он пытается отвлечь? Заболтать, а потом…
Темнота вдруг метнулась к лицу Трубецкого, сдавила горло, и стоило неимоверных усилий, чтобы не поддаться ей, удержаться на самой грани забытья. Это контузия, князь, сказал себе Трубецкой. И еще не факт, что удастся вовремя пустить себе пулю в лоб… не факт…
— …и я решил, что просто обязан с тобой поговорить напоследок, — сказал Люмьер.
— Что? Извини, я отвлекся… — Трубецкой облизал губы, где-то здесь была вода, но Томаш ее опрокинул и разлил. Вот ведь…
— Я сказал, что поначалу тебе не поверил…
— Ну понятно… какой-то подпоручик… — Трубецкой кивнул, и весь мир резко прокрутился вокруг него.
— Какой-то подпоручик, — подтвердил капитан. — Ты так уверенно рассказывал о Москве… о том, что мы все равно будем отступать… И даже назвал дату… Но она не совпала. Наступило второе сентября, а мы все еще не были в Москве… Еще даже генерального сражения не было… даже намека не было на то, что ваш одноглазый полководец собирается его давать…
Да, подумал Трубецкой, нехорошо получилось… так и вправду можно было опозориться.
— А потом я вдруг сообразил! Вы же… вся ваша страна живет по другому календарю. Разница почти в две недели. И когда я это понял, оказалось, что… Что ты не ошибся! Двадцать четвертого августа по вашему календарю произошло сражение за батарею…
— Шевардинский редут, — подсказал Трубецкой.
— Плевать, как называлась та куча земли, двадцать шестого грянуло сражение… Гремели пушки, а я почти молился, чтобы вы… чтобы русская армия не проиграла его, чтобы вам хватило сил на следующее сражение, чтобы вы удержали Великую Армию до середины сентября. Но хотя бы до третьего числа. Чтобы твое предсказание не осуществилось… Но вы отступили, не ожидая добавки. И тогда я понял, что ты не соврал. Что каким-то чудом ты знал, что будет и когда будет… Я чуть с ума не сошел…
— Ты никому не говорил о моем предсказании? — попытался удивиться Трубецкой.
Именно попытался — ему сейчас было настолько плохо, что никаких других эмоций он испытывать не мог. Тошнота, головокружение, слабость… слабость… темнота пытается затопить его мозг…
— Никому я ничего не говорил — кто бы мне поверил? А когда стало понятно, что ты угадал…
— Это мамка твоя гадала, кого родит — девочку или мальчика… — сглотнув, сказал Трубецкой. — Я знал…
— Ты знал… Откуда ты мог это знать? Откуда?
— А не твое дело… — засмеялся Трубецкой. — Не твое дело… И Москву вы взяли вовремя, и побежите из нее, теряя людей, лошадей, награбленное добро… Будете подыхать вдоль дороги…
Трубецкой чуть не сказал — вдоль старой смоленской дороги, спохватился, сдержался. Потом подумал: а что эта его фраза могла изменить? Кто-то поверит Люмьеру, что русский подпоручик, пусть даже и князь Трубецкой, может предсказывать будущее? Даже если он и угадал срок падения Москвы, то почему ему можно верить во всем остальном? Он ведь грозится гибелью армии-победительнице! Мы не проиграли ни одного сражения, с нами гений Императора, а какой-то офицерик сулит гибель?
