— Тебе не надоело еще?
— Не надоело. — Тутти, вытянувшаяся за лето по меньшей мере на полголовы, взглянула на Сережу поверх «Трех мушкетеров», которых она начала читать за неделю до этого.
Сережа поднялся с кресла-качалки и, чуть прихрамывая, подошел к столику, на котором стоял сигарный ящик.
— Нога болит? — неохотно спросила Тутти, явно опасающаяся, что вопрос может быть понят как свидетельство того, что она благоволит сменить гнев на милость.
— Да ну, глупость какая-то, право слово. То хромаю, то нет. Уж если хромать, так все время, как все нормальные хромые, как ты полагаешь? Не знаю… Наверное, тогда нерв какой-нибудь зацепили…
Тутти уже никак не полагала, вернувшись в состояние, которое в Сережином детстве папа всегда обозначал присказкой: «Федул, что губы надул? — Кафтан прожег. — Велика ли дыра-то? — Один ворот остался».
— Действительно, не надоело. Ну, слушай, дуйся на Некрасова, а при чем тут, скажем, я или все остальные?
— При том.
— В чем-то ты действительно права: за такие авантюры тебя бы никто по головке не погладил и без Некрасова.
— Я такой же член группы, как и все. Я имею право.
— Никто не спорит, такой, как все. Но все соблюдают дисциплину, а ты ее нарушила, и очень сильно.
— А разве это не принесло пользы? — упрямо взглянув исподлобья, спросила девочка.
Авантюра действительно была авантюрой. Необходимо было установить, какое количество охраны выделено на работы по наведению недавно взорванного Череповецкого моста. Решив наняться втроем чернорабочими (и если позволят обстоятельства, в ту же ночь заминировать мост вновь, если же ночью есть охрана — устроить на следующий день налет силами трех групп), офицеры отправились к Люндеквисту, а Тутти, оставшаяся одна в квартире, немедленно приступила к осуществлению своих замыслов. Grano salis47 заключалось в переодевании, которое, разумеется, никоим образом не могло уронить достоинства Эдуарда Тюдора принца Уэльского, скорее наоборот. Перетряхнув все сваленные когда-то в чулане старые вещи, Тутти обнаружила в них две, вполне ее удовлетворившие: это были шерстяная серая блузка с заштопанными локтями, в которой Тутти могла бы поместиться дважды, и пара старых ботинок под коньки, тоже больших. Забравшись в ботинки и подвязав блузку на поясе куском веревки, Тутти собрала волосы в короткую косичку и осталась весьма довольна своим видом.
Дорогу к мосту пришлось спрашивать у прохожих, старательно выговаривая при этом обращения «дяденька» и «тетенька»… Наконец под ногами заскрипел прибрежный песок. Около взорванного моста, видимо, только что кончился митинг: красноармейцы и рабочие небольшими группами расходились от импровизированной трибуны — ступенек походной кухни. Рабочие неохотно брались за лопаты… Как маленький зверек шныряя между ними, Тутти пересчитывала красноармейцев… Досчитав ао десяти, она с досадой обнаружила, что, поскольку красноармейцы не стояли на одном месте, а двигались туда-сюда, она уже не может с уверенностью сказать, кого из них считала, а кого нет. Пришлось начать сначала, но применяя усовершенствованную методу: рыжий — раз, с носом как картошка — два, кудрявый — три…
— Ты чего тут юлишь? — Красноармеец «с мохнатыми усами — пять» больно ухватил Тутти за ухо в тот момент, когда она причисляла к своему реестру красноармейца «с красивым лицом — восемь».
— Ой! Дяденька, пустите! — «жалобно» затараторила Тутти. — Ой, больно, пустите, дяденька! Я отца ищу, мамка у нас заболела! (Версия была обдумана по дороге.) — Он сказывал, что мост охранять поехал!
— Как звать-то?
— Танькой.
— А фамилия у тятьки как? — спросил солдат, выпуская Туттино ухо.
— Баскаков, — на мгновение смешавшись, решительно ответила Тутти, глядя в лицо красноармейца безмятежно-чистыми глазами. — Может, знаете, дяденька?
— Да нет, не слыхал. Части какой?
— Не знаю… — Тутти представления не имела о том, какие бывают красные части. — Красной… в форме.
— Эх, дуреха… Нету у нас такого — нешто в Питере один мост порушен? Ищи вот теперь.
— Дяденька, а я лучше здесь подожду. Может, еще какие красноармейцы приедут охранять, каких вы не знаете.
— Не жди — не подъедет больше никого сюда. Армия, что ли, тебе нужна один мост стеречь?
— Ладно… Я только взгляну, вдруг он тут все-таки! Спасибо, дяденька.
…Из разговора с другим солдатом Тутти выяснила еще, что охрана по ночам не ставится.
Некрасов, когда схлынула радость оттого, что Тутти жива и невредима, рассвирепел, и вместо ожидаемых похвал и восторгов Тутти услышала немало такого, что ей решительно не пришлось по вкусу, и немедленно встала в позу крайней оппозиции ко всем без исключения.
— Пронесло, Тутти. Но ты все-таки не делай больше таких вещей, хорошо? Сейчас все очень-очень серьезно, и тебя могли бы убить, если бы ты чем-нибудь себя выдала. Сейчас каждый день… — чуть было не сказав лишнего, Сережа замолчал на середине фразы.
«Ведь это они придумали — убивать выстрелом в затылок… Ставить к стенке, завязывать глаза — все это еще романтизм… В затылок… Просто треск черепа, мозги брызжут с кровью на пол камеры… И так и остается потом на несколько дней — мозги и кровь на каменном полу — пока не присохнет и не истопчется вконец сапогами».
— Сережа, а очень страшно, когда убивают в затылок?
Сережа вздрогнул.
— Кто тебе об этом рассказывал?
— Ты.
— Я? Я этого тебе не рассказывал.
— Ты этим бредил, когда болел. Когда я твои руки видела без перчаток. Ой!
— Вот видишь, я их больше не буду носить: у меня выросли почти такие же ногти, как были. Все плохое проходит, Тутти. Извинись перед Юрием. Он только потому так разговаривал с тобой, что очень из-за тебя переволновался. Он тебя очень любит.
— Я попробую извиниться. Я его тоже люблю. Очень-очень-очень.
Но именно из-за Тутти Сереже довелось вскоре пережить несколько довольно тяжелых минут.
Начинало темнеть, но свет в гостиной еще не горел. Тутти, полузадернув тяжелую портьеру, как в небольшой комнатке расположилась на широком подоконнике с «Тремя мушкетерами», перетащив в свое убежище еще и диванную подушку. Сережа не читал — полузакрыв глаза, мерно раскачиваясь в качалке, передвинутой в самый темный угол комнаты. Читать не хотелось — пожалуй, ничего не хотелось. Сережа не сразу заметил эту перемену: когда же краткие часы бездействия начали утомлять, вместо того чтобы приносить облегчение? Однако это было именно так, и к тяжелой усталости, вызываемой минутами отдыха, примешивалось нехорошее, очень тревожащее беспокойство.
