всех отвергнутых русских.
Побаиваясь возникновения пожаров, — славную историю с осмолением лодок и их последствиями народ прекрасно знал — в майора булыжниками не швыряли.
Да и не сумели бы этого сделать местные жандармские и шахтовые погонялы. Даже в сумме с просто интересующимися и ничего не понимающими обывателями, уткнувшими свои рожи в надышанные стёкла, — они по количеству равны были толпе демонстрантов. Вместо грамотного разгона получилась бы обыкновенная равносильная потасовка методом «стенка на стенку».
Да и лозунги, пожалуй, с виду были приятными, и устраивали всех, кто мог их прочесть.
Например, был такой приятный и разумный лозунг, как «Долой войну!» Непонятно только было: кто же эту войну должен был остановить первым. Наевшиеся войной германские «хенералы идри ихъ муттеръ»?
Или вначале побеждающие, а теперь бесхребетные, больные краснухой русские войска должны были быстрей полюбить немца, сыграть в Бресте свадьбу, и в качестве приданного отдать Москву, паровозы, железную дорогу, Питер и всю Украину?
— Отдыхайте, друзья, катайтесь по России! — сказал вождь чужестранцам чуть позже.
А теперь были лозунги такие: «Даёшь в скоростях республику» или «Поменять смертельную казнь на лёгкую каторгу!», «Розги в утиль», «Вызволить баб из неученья». Были совсем нелепые, смешные, бодро революционные, например: «Изъять свинец из белил немедля!»
Последнее придумал от лица всех художников и написал на транспаранте слабосильный и худоватый, заросший до мочек ушей космами соломенного колера, местный малярщик — рисовальщик деревянных порталов над бревенчатыми крыльцами, он же единственный авангардист местного значения Ярий Маникеевич Огорошков.
Он большой оригинал, приехавший на попутных дровнях и с перекладными бричками на манер Ломоносова, только наоборот, — из Питера в тмутараканную Сибирь, в поисках славы и денег, спрятавшихся за большой художественной натурой отдалённых провинций с их девственным естеством: непроходимыми чащобами, бурными водами, чистым морозным небом.
Но, матерясь и выбрасывая замёрзшие краски, забросил он сию великолепную природу в связи с постоянными простудами немощного горла и чахоточных лёгких, получаемых после каждого межсезонного пленера.
Теперь стало понятно насилье европейской пейзажной школы над художественными одиночками русского Зауралья.
Слабые художнические горла — вот в чём причина. Да и тулупы мешают правильно шевелить руками, даже продырявленные варежки спутывают холодом пальцы (водка тут не помощник) и не дают метко кидать краску в холст.
В домашних условиях — по памяти — тоже можно рисовать. Но только зачем это делать в далёкой сибирской хибаре: не лучше ли всю свою великолепную память вместе с нашлёпочными эскизами отвезти в тёплый и благоприятный для вытворения разнообразных художеств город Питер?
Но только раньше это надо было делать: а теперь орудуют в Балтике немецкие корабли.
Финны поглядывают на российские военные развалюхи в аппетитно приближающие бинокли.
Злятся и дружат по принципу меньшего зла Британия с Францией. И только дядя Сэм посмеивается в бородёшку: приезжайте к нам, пока совсем не покраснели, у нас тихо. Берите остатки золотишка, пока не заржавело золото от крови. Грабьте банки, если на билет не хватает. Словом, приезжайте в долгие гости заранее, господа хорошие.
Так и стали делать те, кому по плечу были билеты на трансатлантический пароход. А в море — окияне штормы, треугольники смерти, звери — айсберги, капитаны — кораблеубийцы, сирены — проститутки, зовущие в гости к себе. Многие предпочли жизнь в Америке роскошным угодьям сирен. А это бесплатность всех удовольствий, включая немеряные донные столовые высшей категории. Кто ж не клюнет на такое!?
***
Для интереса прошёлся пешком в толпе случайный еврей, середняк — десятчик Мойша Палестинович Себайло, слезши с замызганной грязным снегом санной брички, и заехавший на шахту в самый революционный порыв с дружбаном по имени Вилли. Поспевали они за каким — то вышедшим из строя железоделательным оборудованием, — мотором ли, — для свежеиспечённой тайной мастерской, расположенной в значительном отдалении от Джорки. Оборудования им получить не удалось, так как начальство и народно — советские депутаты, покушающиеся на полную реквизицию, уже вторую неделю были заняты ревностной и по возможности честной делёжкой шахтового имущества. Естественно, что, присовокупляя должностные посты, освободившихся по причине раскрытого плутовства.
На въезде к управлению люди в нарукавных повязках реквизировали у Мойши все екатерининские рубли и два рогожных кулища с сахарными головами в качестве платёжного средства. Головы скрытно пристроены под сиденьями, а монетное золото на виду. Ткнули Вилли пальцем в пузо:
— А этому одноглазому что тут нужно? Говорит иностранец по — русски?
— Нет, я у него переводчиком.
А при выезде уже другие люди извинились; и вручили они ему заверенную комитетскую купчую на деловое железо и на движущиеся силой пара чугунные прилады. Они жали Мойше варежки, выдавливая с них промозглый март. «Проздравили», как выразилась бы бабушка Авдотья — Машкина мать, — с революцией. Подарили вместо охранного пропуска червлёный лоскут, и помогли ловчее пристроить его на левый бицепс. Бицепс утонул в глубине енотового ворса. Повязка, вялая, как вся февральская революция, махом съехала на запястье.
Велели ему приезжать за своим впрок оплаченным товаром не ранее сентября одна тысяча девятьсот закопчённого революцией семнадцатого года.
— Подновить надо кой — какие немецкие зубцы и ременчатую передачу, а остальное всё в надлежайшем порядке, — уверенным тоном мотивировал ему необходимость отсрочки штамповочных и иных преступных дел мастер некто Мишка Брюхочешин. Когда — то он был с лошадино крупным и полным, а после испытанной в полной мере болезнью «рожи» — с исхудалым и раковистым, по — иконному страшным лицом. Взгляд бывалого проходимца и разбойника довершал диковинную внешность. А теперча он слыл передовым буржуазным револуцынэром.
— Ваш печатный и военно — бомбовый продуксыон будущэй револуцыы всэнэпрэмэнно сгодыца, но по — другому, к вэлыкому вашэ — нашэму сожалэнию, нэ выйдэт, — подтвердил самый грамотный и сведущий исполкомовский деятель в кожаной тужурке а ля «Янкельс — Свердловъ — салонъ». Лицом Тужурка — Кожан смахивает на асэтына.
— Не смушшайтэс: дэнги Вашы — тэпэрча нашы, оны в надэжном банковскэм мэсто, и пойдут оны на помошш нашему родному шахтозаводу — мат ево эти — и осэдлым бэжэнцам, — тэм, кто пожэлает у нас робыть.
— Знаю я этих беженцев: пять политических на сто уголовщиков из кичи, — огрызнулся Мойша. И чуть не получил за это пулю в центролоб от присутствующего при разговоре ретивого коммохранника всего нацыоналызыруемого ымущэства. У того имелся весомый противоаргумент супротив Мойшиной речи: то был заряженный малыми летальными снарядами боцманский маузер.
— Ноу, ноу, — сказал Вилли, — нэ стрэляйт майн товарышш. Амэрык обыдытся.
Понимают осэтыны Амэрыку. По привычке побаиваются. Не стреляют поэтому ни Мойшу, ни американца. Американец пригодится: глядишь, ешщо и долларов с
