Из Казвина Хасан посылал агентов и проповедников по всему Дейлему, уверившись, что крепости и убежища следует искать именно там. Люди Кийи посоветовали ему обратить пристальное внимание на Алух-Амут – из-за неприступности этой крепости, и оттого наместником там теперь сидел князек из местной династии Алидов, со странным именем Махди, дальний родственник и давний приятель Кийи, не раз делившегося с ним добычей. Большую часть гарнизона составляли шиа, и многие из них весьма охотно слушали проповедь Истины. Проверить это Хасан послал одного из лучших и опытнейших своих даи, Хусейна Каини, уроженца городка Каина в Кухистане, давно ставшего одним из оплотов Истины, а с Хусейном под видом торговцев, учителей и проповедников отправил множество своих людей.
Махди впустил Хусейна в крепость и позволил проповедовать. Сам послушал его проповеди и вскоре пригласил Хусейна к себе – чтоб тот объяснил подробнее новое учение. Объяснил Хусейн с радостью – и тут же отправил донесение об успехах Хасану.
Осторожность подсказывала Хасану не торопиться, но он не стал ее слушать. Он слишком долго прожил у этих гор и устал глядеть на них издали. В его памяти вновь и вновь всплывали потоки, несущие камни и пену, луга с травой по пояс, живое и свирепое солнце на морщинистых лицах скал. Хасан снова хотел ощутить ногами каменистые тропы и вдохнуть ветер, от которого звенело в груди и ломило в висках. В месяце зулхиджа, когда в высокогорье пришла настоящая весна, Хасан покинул надоевший шумный Казвин, живущий под сенью гор, но отвернувшийся от них, и отправился вверх. Отправился один, потому что в последнем своем путешествии хотел в спутники лишь солнце и старость.
Как описать по-настоящему радость дороги? Истинная свобода этого мира – лишь у странников, чье прошлое и будущее стерегут земные дела. А между ними странники недоступны спешке и суете. Они, как вдаль за окном, смотрят на жизни тех, мимо которых проходят. Истинный смысл хаджа – не в незатейливом обряде у Черного камня. Смысл – в дороге к нему. Потому жители Мекки на самом деле дальше всех от святыни. Недаром из них вышел род калифов-отступников, извративших и оболгавших учение Пророка и проливших самую драгоценную кровь в мире – кровь явленной Истины.
Хасан медленно карабкался по тропе, ведущей к высокому, трудному перевалу в долину Алух-Амута. Проехать можно было и иначе, вдоль реки, – так когда-то он эту долину и покинул. Но не хотелось снова долгими часами брести между тесных, высоких скальных стен, видя перед собой лишь мутную от взбаламученного песка реку. А сейчас с безлесного, крутого склона Хасан видел, как чашу в ладони, огромное плоскогорье, изрезанное ущельями, испятнанное полями и рощами, пестрящее муравейниками деревень и неряшливыми, комковатыми грудами городов. Сверху Казвин казался игрушкой, лепешками и башенками из песка, которые слепили непоседливые дети. А далеко справа белым клыком вонзался в небо исполин Демавенд.
На перевале ветер свистел в камнях. Из жалкой крепостцы, прилепившейся к скалам, навстречу Хасану, ежась, выбрались потрепанные люди, закутанные в плащи из грубых овчин. Один спросил грубо на фарси, зачем ему нужно в долину. А Хасан, улыбнувшись в седую, развеваемую ветром бороду, ответил на местном наречии, гозархани: «Я возвращаюсь на землю своей былой радости, чтобы дожить свои дни там». Стражник посмотрел с удивлением и почтением и ответил, склонив голову: «Доброй дороги, отец». И долго, вздрагивая, смотрел, как уверенно и прямо шагает странный старик по рыжим камням, растрескавшимся от солнца и зим.
Заночевал Хасан там, где застигла его ночь, – в пастушьей хижине высоко над ущельным разлогом, посреди которого, будто ключ из замка, торчал исполинский утес Алух-Амут. Оборванный пастух, заросший до глаз диким черным волосом, не осмелился и заговорить с Хасаном. Перепуганным зверьком забился в угол, поблескивая глазами. Потом нерешительно подтолкнул Хасану обломок сухаря, кусок сыра, просоленного грязноватой, едкой, из пепла добываемой солью. Видя, что Хасан принял с благодарностью, бочком попятился к двери. Вернулся, неся миску с кислым молоком. Поставил перед Хасаном осторожно. Тот отлил немного себе в чашку, пододвинул миску с остатками к пастуху. Тот отдернулся, будто Хасан предлагал ему яд. Поев, Хасан поблагодарил его. Затем встал на колени в ближний к очагу угол и заснул.
Проснулся еще до рассвета. Но пастух уже не спал, глядя из угла на чужого удивительного старика блестящими бараньими глазами. Хасан встал и, поклонившись пастуху, сказал:
– Спасибо тебе, добрый человек. Благословен будешь ты и твое стадо.
– Господин, – вдруг прошептал пастух, – мое имя Бехрам, да, Бехрам. Пощадите меня, господин.
– Тебе ничто не грозит, добрый человек Бехрам.
Но от звука своего имени в устах Хасана пастуха будто ударило, – он осел, скорчившись, закрыл голову руками и глухо застонал.
– Ты здоров, Бехрам? Тебе помочь? – спросил Хасан, озабоченно на него глядя.
Но пастух все так же сидел, скорчившись, и стонал. Так и не встал проводить Хасана за порог.
К полудню Хасан спустился до большой, в сотню дворов, деревни Андиджруд по соседству с Алух-Амутом. Деревня была просторная. Глинобитные, крытые соломой дома не лепились друг к дружке, а стояли в садах, и до замка от нее было всего полдня пути пешком. В ней приятно было остановиться и отдохнуть, послушать шум ветра в кронах деревьев и смех детворы. Тут было много детей, – а значит, много работы для учителя. Но глава деревни – сгорбленный, желчный старик – встретил Хасана настороженно.
– Э, много у нас нынче гостей, много, – проворчал, поприветствовав пришлого. – Понравилась земля наша гостям. И купчишки едут, и кадии какие-то, – ну зачем нам, скажите на милость, кадий? Всем, смотрю, чего-то надо. И вы вот, господин Даххуда, говорите, жили у нас когда-то, а теперь доживать приехали, детей учить. Нужное дело, да. И красиво у нас, зелено. Жить хорошо. Только учительством у нас не проживешь, правда, у нас люди на земле работают. Разве только родичи помогут. А вы-то сам какого роду будете? По-нашему говорите, а не узнаю я вас.
– Я из рода ал-Хакк, – ответил Хасан. – Это очень древний, хороший род. Не всегда он бывал в почете. Но это поправимо.
– Ал-Хакк? – Старик хихикнул. – Понятно. Только вы не думайте, господин хороший, что мы здесь, в горах, совсем уже темные. Я, между прочим, до Басры с сабелькой в руке хаживал. Ал-Хакк, это, коли память меня не подводит, попросту «истина» по-арабски.
– Истины «попросту» не бывает, – сказал Хасан.
– Ну, ну, – старик покачал головой. – Ишь, вы меня за слова схватить удумали. Понял я, что к чему тут. Знаю, откуда этот караван. Молодой Кийа, небось, на пилав снеди набирает, а? Лихое дело он затеял, лихое. Только вы, господин, обо мне не переживайте. Кийа – хороший человек, щедрый. Все его тут любят, даром что рода он худого. И я люблю его. Его друзей тоже. Вам-то, небось, и о заработке особо беспокоиться не нужно, а? Одежонка на вас скромная, а руки вон какие ухоженные! Ну, живите, детишек учите, только чтоб спокойно. Нам тут беспокойства не нужно. Да. Любим мы тишину. – Старик усмехнулся чему-то и спросил вдруг: – А вы какой дорогой пришли?
– С востока, через перевал.
– Что, за день управились?
– Нет, я заночевал на вашей стороне, у пастуха.
– Это у Бехрама, у полоумненького? Такой лохматый, глазищи черные, блестящие? Ну и как? Накормил-напоил? Не сидел в углу, глаза вытаращивши?
– Накормил. Сыра дал, молока и хлеба. Переночевать позволил, – ответил Хасан осторожно, пожав плечами.
– Да? Ну и хорошо. …Он славный парень, хотя и дурачок. Он раньше нормальный был. А потом под самую зиму погнал овец через перевал. Вот снегопадом-то и накрыло. Утром спохватились, нет его. А снег все валит. Три дня валил. На Гарнеруд лавина сошла, летовки побила. Думали, конец Бехраму. Ан нет, на четвертый день вернулся, в снегу весь, и овцу на руках приволок, черную. Здоровый, не помороженный. Голодный только, и глаза блестят странно. Заговорили с ним, а он давай болтать, что к нему сам Зердушт пришел и из снега вывел. С тех пор и стал такой. Только вот что, – старик хитро усмехнулся, – с тех пор он и в самом деле стал злое видеть – и в овцах болезни, и в человеке гнилую душу. К нему специально приводят, – чтоб он лихо распознал. Лечить он не может, но видит и боится. Не хочет дотрагиваться до плохого. Никогда не ошибается. У тех из наших, кто в исламе слаб, – а мы люди горные, мало у нас образованных, – он вроде святого, вместо прежних жрецов.
– Я не принес с собой зла, – ответил Хасан.
– Конечно, мой господин, конечно, – угодливо подтвердил старик.
Через три дня в деревню пришел Хусейн Каини. Терпеливо дожидался, пока Хасан закончит разговор с отцом очередного сорванца, условится о медяках, должных за обучение письму и счету, и чтению ал-Корана, а дождавшись, подошел тихо, будто побитый пес.
