Ни Борис, ни Илиан, ни тем более бобер великую книгу Рабле не читали, но общий смысл метафоры — что много еще в Римедиуме серебра — был ясен. Однако подтираться шаландой серебряных монет Борис не имел планов. Он прикинул, что «шаландой» здесь называют киммерийскую лодку для перевозки тяжестей с красивым названием «каторга», перевел в слитки, оценил, разделил на число тройских унций — и получил вполне достойный брусок золота, эдак в двадцать пять — двадцать семь пудов. Пуда три у Бориса было собственного золота, так что — если не будет больше никаких подлянок — Щука не так уж мало и выкладывает. Однако нужны подробности. А ну как шаланда неполная, или серебро с мышьяковой примесью? Мало ли гадостей можно устроить, ежели ты — Щука-на-Яйцах, Щучий Потрох, говно такое.
«Шаланду серебра со мной вместе без свидетелей — на скотный двор к мещанину Черепегину, моему вологодскому банкиру!» — сформулировал Тюриков остаток своих желаний. Но орать это при двух свидетелях как-то не хотелось, хотя по самому честному подсчету здесь было только два желания: серебро и доставка. Впрочем, отчего бы третье желание (если оно есть) не истратить на потерю памяти у свидетелей? А четвертое, если оно есть — на долгую, здоровую, спокойную, богатую, уютную, семейную, комфортабельную… и так далее, жизнь? А если еще одно желание есть, то не провалилась бы в тартарары вся Киммерия со Щуками… Нет, такое желание загадывать нельзя: Сука-Шука утащит с собой и его, как слишком Киммерии принадлежного, слишком много про нее знающего.
Спешно требовалось уединиться: требуя законного исполнения желаний, Борис совершенно не хотел оставлять свидетелей. А тратить желание на то, чтоб от свидетелей избавиться — еще чего. Карцер, на худой конец. Лучше — отдельная палата. Больничная. Заодно и подлечиться… Тьфу, так и рехнуться недолго, какое сейчас лечение… О! То самое! Борис решил рехнуться и погрузился в размышления.
Будучи человеком какого-никакого, а торгового все ж таки сословия, он привык радеть о пользе дела, выгоде, накоплении и новом обороте средств, в конечном счете предназначенных быть преумноженными, дабы вновь и вновь преумножаться, доставляя преумножителю, помимо скромных мирских радостей, еще и высоко духовную радость самим фактом своего преумножения. Следовательно, Борис имел полное право считать себя истинным человеком древнерусских духовных качеств — ибо кто же, как не титан духа, способен духовно радоваться материальному благосостоянию! Именно условная, ничем не доказуемая ценность таких вещей, как золото, серебро, швейцарские франки, американские доллары, сальварсанские кортадо и российские империалы служила для Бориса высшим доказательством того, что он — человек глубоко духовный. Человек богатый есть человек духовно богатый! Эта мысль, в сочетании с перспективой удесятерения своего капитала, привела Бориса в необычайно возбужденное состояние, каковое он и поспешил выплеснуть наружу.
— Человек духовный… есть человек духовный богато! — выпалил Борис. Илиан приоткрыл заплывший глаз.
— Ась?
Бобер тоже тихо присвистнул. Но Бориса уже несло.
— А ты, значит, Дунстан тот самый? Дунька по-нашему… Свисти не свисти, а ты не человек, не богатый, и не духовно! — невероятным усилием он сбросил ноги с топчана, на который был кинут, и сел. — Ты — Дунька, никаким образом не богатая! Духовно не богатая! Цель человека — духовность! Пятикратная духовность есть наша цель и мечта! Духовность победит на земле! Да здравствует победная духовность светлого будущего духовности человечества! Есть такое слово — духовность! Плюс…плюс… духовнизация сельского хозяйства! — заорал Борис совсем уж дурным голосом и повалился на пол. Он хорошо знал, как падать наименее болезненным образом.
— Поехал… — упавшим голосом сказал Илиан. — Если насчет духовности — все, можно было и в Римедиум не возить. К Святому Пантелеймону таких сразу…
Бобер что-то свистнул, совсем тихо. А Борис катался по полу и гнусно вопил:
— Духовность!.. Ховность ду… ду-дуду-духа! Ховная! Верховная! Вердухная! Хов-хов-хав-хов-хов! Ду-ду-ду-ду-ду!.. — Борис перешел на лай.
— Слышь, Дунстан, зови главного… Дело ясное, это уже, видать, все, так что давай, стало быть, что у вас на такие случаи заведено…
Бобер исчез и больше не вернулся. Вместо него, матерясь и утирая рты, — только что обедали, надо полагать, — появились двое местных с белой рубахой, глянув на бесконечно длинные рукава которой можно было не сомневаться, что рубаха эта очень прочная и пошита как раз на такой случай. Один из пришедших всей тушей упал на Бориса и начал выламывать руки, но Борис вывернулся. Ребром ладони рубанул он тощего-длинного сельдерея по шее, двумя коленями заехал в живот второму, похожему на изможденного зубра, забился в угол и принял, насколько силы позволяли, оборонительную стойку древнерусской борьбы «мордобой», позиция «щакакдам», сделав, впрочем, вид, что только на это его и хватило. Борис свалился на пол. Отощавший зубр пришел в себя, потер пузо, и стал вправлять почти голого Бориса в принесенную рубашку. Борис попробовал кусаться, но крепко, без всяких ученых правил получил по зубам.
— Ну и что у вас с такими делают? — подал голос Илиан.
— Квалификацию, что ли, потерял, пока судили? — ответил зубр. — Топор у нас хороший, козу можно с двух замахов разделать. Рукава я ему завязал, не рыпнется. Положим на мясную колоду, голову срубишь, ну, все тогда. У нас для психов больницы нет.
— Ребятки, да не встану я! Били меня и прутом и кнутом! Слабый я! Топора не подниму!
— Спеху нет, полежит в кладовке, бобер его постережет. Как силы наберешь, так голову ему срубишь. Нам духовность ни к чему. Орет — он пусть орет, из этой рубашки никто не вылез еще. Особый узел на спине из рукавов вяжу, «двойной римедий» называется. Если хочешь, рот ему тоже заткну — особый кляп у нас есть, «карамель» называется.
Тощий сельдерей, потирая шею, загоготал, не ведая, что творит, попробовал пальцем — есть ли у Бориса зубы. Зубы у Бориса не только имелись, он от рождения не знал, что такое зубная боль, и даже четыре зуба мудрости были как новенькие. Тюриков лишь слегка тяпнул Тощего за пальцы — но кровь хлынула немалая. Густо матерясь, длинный оставил извращенские планы до поры до времени, нашел половину грязной рубахи Бориса, разорвал ее пополам еще раз, одной половиной замотал руку, другую запихнул Борису в глотку. В ужасе экс-офеня даже и не смог толком противиться.
— Хватит, — сказал зубр, — В казначейню его кинь, под столик. Обушком по башке, только не руби, а мяконько так — обушком. Зальешь мне кровью деньги, кишки выпущу, козе отдам и тебя же смотреть приставлю, чтоб все схавала.
Матерясь, длинный за ноги выволок Бориса в коридор и куда-то потащил; Борис пытался уберечь затылок от слишком резких ударов, но получалось плохо. Одна была радость: кляп поддался почти сразу. Наконец, длинный по ступенькам доволок Борисово тело на место и бросил через порог в темноту.
— Где же тут обушок? Мать-перемать в нутро засусоленной дырки напополам в три погибели, где обушок? Обушок, он где? А?
Борис лежал в темноте на ровном, чуть ли не паркетном полу, ноздри его безошибочно слышали запах металлических денег. Ждать, покуда этот ублюдок отыщет обушок, оглушит его, а потом еще свой же подельник ни за понюх отрубит ему, глядишь, бесчувственному, голову — все это было выше сил Бориса. Он осторожно выпихнул кляп языком, отвернулся от матерящегося в потемках долговязого, и зашептал, стараясь произносить каждое слово отчетливо:
— Щука! Желание мое первое: лодку серебряных денег, доверху полную, большую-большую лодку, чтоб в ней все поместились здешние деньги, какие поместятся, вместе со мной! И второе мое желание! Пусть меня эта… каторга доставит на скотный двор к мещанину Вологодской губернии Черепегину, банкиру! И третье желание, если осталось оно у меня — пусть все чертовы римедиумские людишки, какие в Римедиуме есть, сей же момент сдохнут вовсе, как обушком по макушке! И четвертое мое желание…
Видимо, щучий лимит никакого четвертого желания не предусматривал, то ли щука по-своему считала. Через мгновение Борис оказался по горло зарыт в холодные, как лед, деньги; еще через совсем короткий миг экс-офеня ощутил себя так, словно сидел в трамвае, а трамвай рванул с места со всей возможной скоростью — верст, наверное, тысячу в час, или две. В краткий миг угасания сознания зазвучала в его памяти старинная песня легендарного офени Дули Колобка, петая на Камаринской еще в те времена, когда Кирилл с Мефодием, возвратившись из поездки в Киммерию, сели сочинять для славян три азбуки: глаголицу, кириллицу и тайную мефодьицу, секретную азбуку офеней. «Я от бабушки трах-бах, я от дедушки трах-бах…», — потом все провалилось во тьму.
Очень длинная, давно не спускавшаяся на воду черная лодка, задрав нос, проломила стену римедиумской казначейни, в считанные секунды доползла до Рифея, спрыгнула в него, миновала, резко свернув на юг, речной отрезок пути, выбросилась на берег Лисьего Острова, раскидав стражников Лисьей Норы, нырнула в нее, а еще через миг выскочила в Большую Русь и помчалась по Великому Герцогству Коми в нужную Борису сторону, в сторону Вологодской губернии. Лодка мчалась по прямой, не разбирая дороги, со скоростью артиллерийского снаряда, однако в воздух не поднималась: ехала посуху.
