Начала подготовки к грядущим боевым действиям я не застал, так как занимался доставкой Анны Колтовской в монастырь. Когда я появился в Новгороде, почти все было готово. Вот тут-то и настал мой черед.
Сразу скажу: особо кичиться мне нечем. Никаких таких новшеств я не внес ни в тактику, ни в стратегию русского войска. Кое-что в голове шевелилось, но требовало для введения слишком много времени, а армия должна была вот-вот выступить. Однако несколькими моими советами он воспользовался, выдав их за свои собственные.
Сделал он это тем более легко, поскольку каждый из них начинался невинным вопросом: «Как ты мыслишь, государь?» Ну а дальше следовали варианты. Один нормальный, остальные — для дураков, по примеру американских школьных учебников. Допустим, первым президентом США был: а) вождь Мамбу; б) хан Хубилай; в) мандарин Синь-Ляо; г) генерал Джордж Вашингтон. Теперь выбирайте. Выбрали? Правильно, молодцы. Получите еще одну порцию попкорна.
Вот и Иоанн тоже выбирал правильно. Выбирал и мотал на ус, а также на свою кучерявую с рыжиной бороду. Именно поэтому, когда русские войска вступили в земли шведского короля, никто в своих замках на территории будущей Эстонии даже не заподозрил неладное. Народ веселился, шумно отмечая Рождество Христово, пил, гулял, кутил и… застывал с открытыми ртами, обалдело глядя на дюжих ратников с красными, обветренными от морозца лицами, которые вваливались к ним в точности как писал поэт: «Средь шумного бала… случайно…»
Хотя нет. Это я уже погорячился. Отнюдь не случайно.
«Что говорит Закон Джунглей? Сначала ударь, а потом подавай голос», — поучительно напомнил медведь Балу внимательно слушавшему его Маугли.
Примерно так. Ни до, ни после в русских полках так истово не соблюдали маскировку. Вот в дальнейшем, уже после захвата очередного замка, ратники при прямом попустительстве царя действовали далеко не так, как мне бы хотелось, но тут не помогали и мои притчи. Иоанну нужен был шум до небес, а также перепуганные ливонские дворяне из числа тех, кто сумеет выжить, а потом расскажет польской шляхте, насколько жесток русский государь со своими врагами.
— Чрез то и они устрашатся, — назидательно говорил мне Иоанн.
— Может, лучше, чтобы они тебя полюбили, государь? — предлагал я альтернативу.
— Любовь скоро проходит, но ежели я засею их сердца страхом, он останется в них надолго. К тому ж любовь надо проявлять к самим будущим подданным, а как я могу оное сотворить? — разводил он руками. — Страх же заразен, яко железа[39]. В одного вселю, ан глядь — сотни им захворали.
Что и говорить, убийственная логика. Крыть мне было нечем, и приходилось замолкать.
Правда, не сразу, но удалось уговорить, чтобы наиболее богатых горожан, в том числе и евреев, все-таки отпускали за выкуп. Поначалу он не соглашался и на это, заявив, что для получения денег человеку вовсе не обязательно обещать свободу. Поджаренные пятки — верный способ получить все до последней полушки. Однако тут я оказался более убедителен, к тому же казна Иоанна, невзирая на его безудержное хвастовство, была почти пуста и он остро нуждался в серебре. Словом, уговорил. А что до страха будущих подданных, о котором так веско говорил Иоанн, то спустя время он сыграл с царем дурную шутку. Если бы не панические рассказы самых первых беглецов, когда я еще не успел втолковать Иоанну про выгоду выкупа с пленных и их резали сплошь и рядом, то горстка шведов в маленькой крепостце Вейсенштейн, называемой местными туземцами Пайдой, никогда бы не отважилась на сопротивление. Оборонять этот плюгавенький городишко от огромной армии было бесполезно, но шведы знали, что в любом случае их ждет смерть. Более того, они выигрывали изначально, поскольку при сдаче города эта смерть окажется позорной, а при обороне — героической.
Словом, скандинавы поступили… по-русски — пропадать, так с музыкой. Сколько ратников положил Иоанн во время первого дня штурма, я не считал, но не меньше нескольких сотен. Ночью все пушки по моему совету были перекинуты к западной стене — та казалась пониже остальных.
— Что, Малюта, это тебе не в пыточной народишко терзать. Вона как бьются вороги, — заметил Иоанн Скуратову. — Я чаю, у тебя вечор сердце в пятки ушло, егда их пули засвистали.
— За тебя, государь, душа изнылась, — пробурчал тот. — А я оных пуль не страшусь.
Царь насмешливо хмыкнул, после чего Малюта, вспыхнув, бросил в мою сторону ненавидящий взгляд — наверное, решил, что Иоанн подкалывает его с моей подачи, — и, гордо вскинув голову, заявил:
— А дозволь-ка, царь-батюшка, мне к завтрему первым из твоих воев в битву пойти. Хошь косточки малость разомну.
— Мыслишь, что не пущу, потому и просишься, — предположил Иоанн и весело тряхнул головой. — А я вот дозволю. Ступай, Гришка, одолей моих супротивников. Да Ваську Грязного тоже с собой прихвати, а то больно говорлив стал.
— Благодарствую, государь, за честь велику. — Слегка обескураженный Малюта склонился перед царем в низком поклоне, напоследок бросил на меня еще один злющий, как у цепного волкодава, взгляд и удалился.
Следом за ним вышел и Васька, окинув меня столь же ненавидящим взором, как и Скуратов.
— Забываться, пес, стал, — заметил Иоанн, небрежно кивнув вслед своему бывшему любимцу.
Я понимающе кивнул, в глубине души надеясь, что и его постигнет участь Малюты. С Васькой нелады у нас начались давно. Не далее как через неделю после моего прибытия в Новгород мы с Грязным поцапались в первый раз. Ревнуя к моему приближению, этот дурак не нашел ничего лучше, как попытаться самостоятельно поставить меня на место.
Ты не забудь, фрязин, что тута тебе не италийские земли, но Русь-матушка, — предупредил он меня. — Мы, ста, близ государя издавна, а потому ты наперед нас не суйся — затопчем и не поглядим, что князь.
У тебя и язык, как прозвище — невесть чего болтает, — хладнокровно заметил я. — Из-за него, что ли, так прозвали? А кому куда соваться — царю виднее, и не тебе, холоп, о том судить.
Ладно, попомнишь ужо, — угрожающе пообещал он и стал самым рьяным стукачом на меня.
Дня не проходило, чтобы он не выдавал Иоанну какую-нибудь пакость, причем одну нелепее другой, совершенно не зная меры. Именно этим он царя и притомил, да так, что тут сунул его в самое пекло, и, в отличие от Малюты, не спрашивая о его желании.
Откуда я это знаю? Сам Иоанн и сказал, только чуть позднее, оставшись наедине со мной.
— Не дале как пополудни сызнова Васька тебя наушничал, — пояснил он мне. — Сказывал-де, хулил ты меня при нем по-всякому. Мол, икону в том готов целовать, а я ему… — Он усмехнулся и процитировал, надменно задрав голову и приняв торжественный вид: — О храбрости фрязина слыхал от многих, потому верю, хулу же — от тебя единого, а потому нет тебе веры. — И прибавил с легкой досадой: — Экий надоеда.
