– Героически погиб. Я принял командование. В штабе знают.
– Сколько у вас человек?
– Сто сорок один.
– Отдыхайте. Утром я пришлю еще двадцать.
– Патроны, – умоляюще произнес Лесень.
– Будут.
И в Банке положили трубку.
Тотчас вышла хозяйка, уже без фартука.
– Прошу к столу, пан.
– Я… умоюсь? – нерешительно спросил Лесень.
Она сделала широкий жест в сторону ванной. Там работал кран. Текла вода. Имелся кусок мыла.
Лесень снял потный китель, скинул штатскую рубашку в полосочку, намылил волосы. Женщина терпеливо ждала. На столе соблазнял котелок, сильно пахнущий вареной картошкой.
Лесень вышел взъерошенный. Извинился. Женщина махнула рукой и улыбнулась.
Лесень нехотя покинул квартиру. Бойцы сидели на мостовой и зевали.
– До утра отдыхать кто во что горазд, – сказал Лесень. – Командование знает, завтра будет подкрепление… вообще, все – завтра.
Бойцов быстро разобрали жители близлежащих домов. Всем хотелось узнать из первых рук, как обстоят дела, когда прогонят немцев, где нынче Рокоссовский и что у него в голове. Интересовались ходом боев, личными переживаниями, конкретными подробностями и намерениями союзников.
Женщина, приютившая Лесеня, сама ела мало – подкладывала гостю кусочки, приговаривала:
– Ешьте, ешьте – у меня и сын, и муж в войске.
Лесень безмолвно поглощал горячую картошку. Плохо смытое с волос мыло покалывало кожу головы. Потом, все так же безмолвно, он уронил голову на стол и заснул.
Проснулся Лесень в постели. На стене тикали часы. Из часов высунулась пестро раскрашенная птичка и жестяным голосом прокуковала восемь раз. Лесень сел на кровати, потер лицо ладонями.
Заслышав движение в комнате, вчерашняя пани стремительно вышла из кухни, все в том же милом домашнем платье. Она как будто и не ложилась.
– Мне так неловко, – пробормотал Лесень.
– Я собрала вам тут с собой, – как ни в чем не бывало сказала женщина, показывая маленький узелок. – Правда, совсем немного. Сыр, хлеб, сахар. Вот только чай кончился.
Лесень, страдая, сполз с кровати, побрел умываться. В голове все гудело, как с перепоя. Из ванной он показался уже совершенно одетым, подтянутым и строгим.
– От всей души благодарю вас за все, – обратился он к женщине.
Та перекрестила его и, выпроводив, с сожалением закрыла за его спиной дверь.
На улице перед домом уже топтался молодой человек с повязкой на рукаве и автоматом за плечом. Еще два десятка (как и обещал голос из Банка) расположились поблизости, обсидев шаткие столики уличного кафе. На мостовой стоял ящик. Между щелей фанеры проглядывала промасленная бумага – вожделенные патроны.
– Это вы – Кастусь? – набросился молодой человек на Лесеня.
Тот слегка отступил.
– Могу взглянуть на ваши документы? – холодновато осведомился Лесень у молодого человека, хотя на его повязке, честь по чести, имелась хорошо оттиснутая официальная печать.
Тот четким жестом подал ему мятый листок.
– Прошу.
Лесень быстро прочел фамилию – «Баркевич», кивнул. Укладывая листок обратно в нагрудный карман, Баркевич, в свою очередь, спросил:
– А ваши?
– Что? – не понял Лесень.
– Документы, пан Кастусь!
– О, прошу!
Со стороны Мариана Баркевича это была, конечно, наглость, но Лесеню не хотелось ссориться. На «Армию Людову» Марек отреагировал так же, как и все: высоко и как бы в недоумении задрав бровь. Затем его лицо непонятно изменилось. Возвращая документы, Марек с любопытством оглядывал нового командира.
– Кастусь, – повторил он, как бы в раздумьях. – Стало быть, вы – Константин Лесень!
Лесень чуть насмешливо щелкнул каблуками.
– Имею такую честь.
Марек никак не отнесся к иронии собеседника. Он невежливо отвернулся и завопил, обращаясь к молодым людям за столиками:
– Ясь! Станек! Идите-ка сюда! – В его голосе звенело и подрагивало непонятное ликование. Когда те подошли, Мариан вопросил: – Знаете, кто это?
Возникла неловкая пауза. Станек покраснел. Ясь не без оснований полагал, что тыкать пальцем в незнакомого человека и говорить о нем в третьем лице отнюдь не подобает. Однако Мариан не смущался. Он улыбался все шире и радостней и наконец выпалил:
– Это Лесень!
Ярослава словно кипятком ошпарило.
– Какой… Лесень… что ты несешь… – И Константину: – Извините его, пан, это у него после контузии… иногда случается…
– Да говорю же вам, Лесень это! – подпрыгивал от возбуждения Марек. – Кастусь! Константин!
– Пан Баркевич, возьмите себя в руки, – ледным тоном произнес Константин.
– Брат Кшися! – не унимался Мариан. – Помните, Кшись рассказывал? А, теперь вспомнили!..
Лесень медленно бледнел.
– Кшиштоф здесь? – переспросил он. – Жив?
Марек остановился, словно споткнулся обо что-то. Почему-то мысль о том, что Кшись умер, в голову ему не приходила. Ярослав взял разговор в свои руки, опасаясь, как бы пламенный Баркевич окончательно не испортил дела.
– Видите ли, мы знали вашего брата, пан Лесень, – сказал Ясь. – Он был очень хорошим человеком… просто замечательным…
– Погиб, – хрипло вымолвил Лесень.
Ясь не ответил. Лесень больно сжал его пальцы, после чего, возвысив голос, приказал всем собираться, строиться и немедленно отправляться на позиции к собору святого Мартина.
После ночи, проведенной в постели, на настоящем белье, с крахмалом, Старый город, нарядный и чистый, уже не казался миражом. Нет, он был вполне реален, и его надлежало теперь защищать. У Лесеня имелась для этого почти укомплектованная рота и два пулемета. Прохожие на улицах приветливо махали им руками.
А во дворах, у костров, вели свою странную, отдельную жизнь беженцы – люди с потемневшими, неподвижными лицами, одетые неряшливо, по-простецки. Они неподвижно сидели на узлах, на свернутых пальто, а вокруг стояли закопченные чайники, лежали платки с недоеденным хлебом и ломаной вареной картошкой. Они терпеливо стояли в очередях за похлебкой в бесплатных кухнях. Они были заметны издалека – сиротливые вестники беды на веселых улицах Старого города.
Беженцы почти не участвовали в работах по превращению Старого города в крепость. Они как будто выпали из общего течения жизни, превратившись в особое, наподобие цыган, племя.
А кругом ходили с лопатами и ломами. В подвалах зданий спешно пробивали стены, создавая целую сеть подземных коммуникаций. Озабоченные люди с мятыми картами размечали маршруты передвижения по городу, и в подвалах рисовали стрелки, делали указатели с надписями, натягивали вдоль трассы бечеву. Хорошенькие девушки копали рвы и почти не ежились, когда над головами низко пролетали самолеты.
Затем беда, накатывающая со стороны Воли, добралась до Старого города и накрыла его.
От Гданьского вокзала по городу било тяжелое орудие на железнодорожной платформе. Стреляли и из-да Вислы. Пятиэтажные дома сносило, как бумагу, и город постепенно утрачивал телесность, превращаясь в затяжной мучительный сон.
Утром 12 августа, сквозь привычный уже грохот взрывов и обвалов и треск выстрелов, донесся до слуха новый звук: где-то в неприятной близи словно бы передвигали огромный шкаф. Шкаф царапал паркет, скрежетал – вообще действовал на нервы. Потом вдруг в воздухе утробно заныло и тотчас нечто взорвалось с невиданной силой. В воздух полетели вырванные из зданий балконы, кариатиды с изувеченной грудью и снесенными лицами, посыпались гранитные блоки. Даже в сотне метров от взрыва разлетелись стекла, а двери, как живые, выскочили из проемов. Крыши облетели, и жесть с булькающим звуком запрыгала по мостовой.
Несколько домов пылали, как факелы. Из разбитых окон спешно выбрасывали постели, одежду, какие-то вещи. Плащи и одеяла опадали, как подстреленные ангелы с распластанными крыльями, подушки мягко бухались на камни, а сверху дождем сыпались чайники, узелки, мешки с крупой, медвежонок, набитый опилками. Напоследок мелькали в окнах бледные лица. Из подъездов выбегали, волоча безмолвных детей, а за спиной мгновенно сгорало прошлое, и благополучные люди превращались в беженцев-цыган.
Катажина Воеводская оставила горящий дом одной из последних. Ей не хотелось уходить – вдруг вернутся Ясь, Валерий… Она успела забрать только пуховый платок и жестяную миску, которую Ясь когда-то брал с собой в поход. Потом все обвалилось, и из-под развалин пополз едкий дым.
Теперь Катажина обитала в подвале, где уже ютилось две семьи с детьми. Ее не хотели пускать, но она все-таки осталась. Дети маме Ярослава не понравились: кисленькие и зашуганные. В определенной среде это считалось «хорошим воспитанием».
Водопровода больше не было, и весь подвал мучился от жажды. Сквозь окна, заложенные мешками с песком, почти не проникало свежего воздуха. Убирать мешки не решались – боялись обстрелов.
Этот подвал, как и большинство других, был частью подземных коммуникаций. То и дело, пробираясь между сидящими и лежащими, по нему топотали бойцы. К привычному уже зловонию добавлялся запах сапогов, крепкого пота, махорочного дыма. Из полутьмы в спину проходящим шипели:
