Поскольку Мими книгу Букашкова увела, Стас, поискав замену, выбрал «Опыты» Монтеня. Он их и раньше читал, но взял с собой, ибо знал, что один и тот же текст, прочитанный в детстве и в зрелом возрасте, воспринимается по-разному. Завалился на койку, открыл наугад:
«Ничто не мешает поддерживать хорошие отношения с теми, кто враждует между собой, и вести себя при этом вполне порядочно; выказывайте к тому и другому дружеское расположение; и еще: оказавшись в мутной воде, не норовите ловить в ней рыбку».
Он живо припомнил, как переругались насмерть Гупша и Боченок, два влиятельных десятских. Оба тайком приходили к нему, каждый просил, чтобы он именно за него перед князем Ондрием слово молвил. Ни одному он ничего не обещал, с обоими был дружелюбен, хотя Гупша нравился ему больше. А князю так и сказал: вред не в том, что один из двух плох, вред в том, что поругались они, два холопа княжеских…
Как перед глазами та сцена… Когда оно было-то? Незадолго до чумы, меньше полугода назад. А ежели здешним временем мерить, то и месяца не прошло.
А князь сказал, а нехай ругаются, лишь бы не сговаривались противу хозяина злое учинить…
Интересно получается. У каждого своя правда, но встанешь лишь ступенькой выше, и все правды могут одной неправдой обернуться, ибо видишь вдруг, что истинная правда – в другом… Пока не заберёшься ещё выше…
«Я всегда знал больше, чем мне хотелось…»
* * *
Вечер провели в кают-компании. Собственно, это была никакая не кают-компания, а милый зальчик в носовой части верхней палубы, с диванами, пианино, столиками и даже радиоприёмником, но русские пассажиры почему-то прозвали его именно кают-компанией. Разместившись на диванах, смотрели буклеты, подготовленные для выставки. Картины, к сожалению, распаковывать было не с руки, пришлось довольствоваться цветными фото. Марина требовала их мнения, Стас и Андрей Чегодаев давали комментарии, оценивая и замысел, и исполнение, Мими тоже вставляла изредка своё слово.
Марина, забавно серьёзная, так объяснила задачу:
– Выставку «Картины художников – участников Мировой войны» открывает внучка президента Франции Поля Думера, Жаклин. Сам он старый совсем, не придёт. Потом в течение дня презентации национальных экспозиций. Я выступаю десять минут, двое художников – по пять минут. Надо выбрать художников и подготовить тезисы и мне и им.
– Мариночка, а на банкете? – напомнила Мими.
– Для выступления на банкете мне речь уже написали, – отмахнулась было Марина, но, подумав, заметила, что хорошо бы им её тоже потом посмотреть.
Оказалось, на выставке будут представители всех сторон, участвовавших в войне; поэтому – никакой политики. Среди организаторов только жёны, дочери и внучки руководителей государств – мероприятие не официозное, а культурное. Конечно, слова о том, как война ужасна, а жизнь бесценна, и всё такое, написать надо.
Стас очень сомневался в своих писательских способностях, но трудолюбиво делал пометки на листке бумажки. Заметил, что Марина чаще обращается к нему, чем к Андрею. Вот и теперь:
– Станислав Фёдорович, я вас умоляю, учитывайте, что речи будут говорить все. Я не должна пройти там серым фоном! Речь нужно сделать яркую. Индивидуальность мою надо показать.
– Да как же? – удивился Стас. – Кто пишет, того и индивидуальность. Или мы делаем тезисы, а вы уж самостоятельно… это… индивидуальность…
– Вы не знаете, что ли? Всегда делают наоборот. Давайте я буду говорить на всякие темы, а вы запоминайте или записывайте, вот всё и получится.
В итоге Мими с Чегодаевым ушли, а Стас ещё два часа слушал щебет Марины, которая действительно говорила обо всём на свете, перескакивая с пятого на десятое. Было полное впечатление, что она сдаёт экзамен по теме: «Умная мисс, достойная внимания умных мужчин».
Стас так ей откровенно и сказал: что она, безусловно, умна и сорвёт аншлаг, если затеет выступать в мужской аудитории, но в Париже-то ожидается нечто иное? Она надулась и велела ему идти работать.
Совсем его утомила.
Нет, сегодня он работать больше не мог. Сходил в душ, освежился, переоделся и вышел подышать у борта. И увидел Мими, гуляющую по палубе в одиночестве.
– Мими! – позвал он. – Qui est-ce que vous attendez?[63]
– Que pass?[64] – повернулась она к нему. – О, Станислав! Закончили дела?
– На сегодня да, – ответил он.
– Смотрите, какой закат! – показывая на небо, сливающееся вдали с морем, сказала она так, будто сама специально закатывала солнце, чтобы, когда у Стаса закончатся дела, порадовать его.
– Прекрасно, – отозвался он не то что равнодушно, но без особого восторга.
– Вы же художник, почему вас не радует природа? – сказала она с упрёком, повернулась к закату спиной и, взявшись руками за леера, грациозно прогнулась. Ввиду наступающей вечерней прохлады на ней были надеты тонкая шёлковая пелеринка и миниатюрная кокетливая шляпка. Вся она была лёгкая и гибкая, моргала большими глазами, краснела на ветру – словом, являла собой зрелище, от которого становилось тепло на душе.
– Природа меня радует, – улыбнулся он, – вы, например, кажетесь мне куда прекраснее, чем оный закат.
Мими длинно посмотрела на него своими влажными глазами и отвернулась к морю. Они стояли, в общем, открыто, ни от кого не прячась; мимо проходили другие пассажиры, парами и поврозь; промелькнул полковник Лихачёв; метрах в пяти от них кашлял, выкуривая очередную папиросину, одноногий Скорцев.
Неожиданно по всему пароходу зажглись жёлтые лампы, упрятанные в матовые плафоны.
– Вот и вечер, – отметил Стас, чтобы что-то сказать.
Мими молчала. На западную часть неба тянулись облака, почти чёрные на фоне остального неба. Между ними и полоской воды на горизонте образовалась щель, в которой горело, ярилось, кипело огненное зарево заката.
– Принести вам что-нибудь выпить? – спросил Стас, которого молчание дамы начинало уже беспокоить.
– Перистые облака к перемене погоды, – речитативом пропела она и вдруг, резко повернувшись к нему, схватила за руку и сказала шёпотом, с каким-то буквально отчаянием: – Пусть будет так, но поклянитесь, что вы никому не скажете.
– Клянусь, – тоже шёпотом отозвался озадаченный Стас. Он пока не понял, в чём дело. Тайну ему, что ли, какую выдать хотят?
– Нет, всем святым! – Она просто дрожала.
– Без сомнений: клянусь всем святым.
– Никому, никому нельзя говорить… Никогда…
– Я уже понял.
– Особенно Марине Антоновне…
– Ни за что…
– Ведь я замужем, вы понимаете?
– А-аа… – дошло до Стаса.
– Ждите в каюте… через полчаса. – И она убежала.
Стас не сомневался ни секунды: Почему нет? Если кто-то планировал свести меня с Мариной, это его проблемы. Тот, на небе, соединил контакты иначе. А Ему виднее.
Глубокой ночью, уже собираясь уходить из его каюты, Мими напомнила:
– Ты поклялся, помнишь? Никому!
– Молчок – разбил батька горшок, – сказал Стас еле слышно. – А мамка два, да никто не зна… – и рухнул в объятия Морфея.
Он успел увидеть какой-то цветной мимолётный сон: будто, разбежавшись по верхней палубе, раскинул руки и полетел как альбатрос, а снизу кричали и топали ногами крестьяне в полушубках, а потом всё тело страшно обожгло ледяной водой, и он погрузился вглубь. И это был уже никакой не сон! Он всплыл, отплёвываясь, и увидел серое небо над серой водяной пустыней – от горизонта до горизонта, с маленьким размытым пятном блеклого холодного солнца. Сердце заработало бешено, Стас заколотил по водной поверхности руками и, задрав подбородок, что было силы заорал равнодушному солнцу:
– Ка-ко-го чёр-та?!!
Он погрузился в воду ещё раз, и ещё, с каждым разом всё труднее всплывая на поверхность – будто опоры под ним одна за другой подламывались и падали, паника в голове поднималась, вытесняя любые внятные мысли, он как безумный колотил по проклятой воде руками, утрачивавшими чувствительность, и всё слабее ощущал их. Слёзы досады проступили сквозь морскую соль; смерть как не хотелось тонуть.
Обе икроножные мышцы свело одновременно. Стас погрузился с головой и уже не смог подняться на поверхность. Он открыл рот и проследил мутнеющим взором пузырьки, устремившиеся к поверхности. Потом в голове зашумело, лёгкие заполнила ледяная солёная вода, тело начали дёргать судороги, страшная боль сковала грудь, и это было последнее его впечатление.
В лаборатории ТР службы разведки МИ-7, входящей в штат МИД Великобритании, правила твёрдые. С момента её основания протокол «возвращения» тайдеров выполняется неукоснительно: проведшему «на кушетке» больше пяти минут (а всего тайдинг редко длился больше часа), то есть прожившему в прошлом несколько лет, а то и целую жизнь, предоставляется суточный отдых, затем он готовит подробный письменный отчёт и получает отпуск на неделю. Через неделю тайдер и все ознакомленные с отчётом сотрудники научно-исторического отдела лаборатории начинают его обсуждение.
