Уже покидая несолоно хлебавши местный архив, Митька усмотрел в темном углу довольно толстую пачку бумаг, придавленную сверху чем-то тяжелым. Место казалось сухим, и можно было надеяться, что внутри пачки некоторое количество листов сохранилось в приличном состоянии. Так и получилось. Стопке Митька попытался придать прежний вид, а добычу пожелал вынести на свет Божий. Ему разрешили…
Десяток извлеченных листов ничего полезного не содержал – судя по немногим сохранившимся строчкам, это были доносы, жалобы или отчеты. А вот один лист Митьку обрадовал – это была гербовая бумага хорошего качества, и текст почти весь сохранился. Прочитав, что сумел, Митька решил переписать для себя, а сам документ вернуть хозяевам.
Это была инструкция восьмилетней давности тогдашнему камчатскому приказчику сыну боярскому С. Бобровскому. Данному управителю предписывалось собрать у ясачных жалобы на прежних приказчиков и провести розыск виновных в злоупотреблениях. Виновных по малости наказать на месте, а с тяжкими винами отправить в Якутск и далее. Следовало оградить камчадалов от русских обид, улучшить содержание аманатов и, самое главное, изменить порядок сбора ясака. Отныне ясак иноземцы должны были сами привозить в остроги, а казакам вообще запрещалось появляться в их поселениях. Запрещалась всякая торговля с иноземцами до ясачного сбора, запрещалось всякое вмешательство во внутренние дела иноземцев, которые должны были управляться собственными старшинами. Кроме того, Бобровский должен был распустить по домам казачьих холопов из числа женщин и детей, попавших в холопство за долги, а тех, кто их похолопил, бить батогами. Предписывалось также запретить картежные игры.
Приказчик Бобровский правил Камчаткой уже на Митькиной памяти, однако никаких великих дел вроде роспуска холопов в те времена не творилось. Может быть, инструкция запоздала на год-два и попала на Камчатку, когда приказчик уже сменился? Не менее вероятным было и то, что данный документ просто потерялся, недаром же он обнаружился не в Большерецке, где была резиденция того приказчика, а в Нижнекамчатске.
У Митьки аж дух захватило, когда он представил, как можно использовать эту бумагу. По ней получалось, что все прошлые и нынешние управители виновны по уши, любого можно прямо сейчас сажать в казенку и начинать следствие. «Ну, сажать-то не обязательно, но пугнуть можно!» Идея была хороша, но Митька решил пойти с этой бумагой не к Берингу, а для начала навестить местного ветерана и старожила деда Екимыча.
Дед жил на заимке – в двух часах хода от Нижнекамчатска. В молодые годы служил он у местных управителей писарем и даже дослужился до подьячего. Такая карьера не пошла ему на пользу, поскольку служилый возгордился и принялся пить. За это пристрастие он неоднократно был бит батогами, но не слишком сильно, поскольку голову имел светлую, а память – цепкую. Говорили, что в последние годы он один и тянул на себе всю острожную канцелярию. В конце концов случилось несчастье – будучи в изрядном подпитии, Екимыч отправился по каким-то делам в Верхний острог. Дело было весной, а пьяному, как известно, черт не брат и море по колено. В общем, на снегу, на весеннем солнце он сжег себе глаза. Совсем, правда, не ослеп, но к службе сделался негоден. Тогда он дал своим многочисленным холопам волю, а с теми, кто пожелал остаться, поселился на отшибе – возле удобного для рыбалки места. Постепенно вокруг его избы образовался целый острожек, и не понять уже было, кто тут холоп, кто сын или дочь хозяина.
Митька выменял у Савелия краюху вчерашнего хлеба, закупил в кабаке штоф казенной водки и отправился в гости. По пути он тщательно вспоминал свои былые дела и прикидывал, не нанес ли он местному старожилу какой-либо обиды. Получалось, что вроде как не нанес, так что гневаться на него деду не за что.
В острожке он застал переполох: многочисленное женское население, визжа и пища, металось туда-сюда с какими-то тряпками в руках, одна девица что-то выхватила на ходу у другой, и завязалась ссора… Митька бывал здесь еще подростком, так что хозяйскую избу опознал и постучался в дверь. Похоже, хозяину было уже известно, что визитер относительно молод и, скорее всего, начальником не является.
– Заходь, бисов сын, ибит твою расперетак!
– Мир дому вашему! – перекрестившись на икону, проговорил Митька. – Здрав будь, дядя Екимыч! Чтоб тебе елось, пилось да баб хотелось! Ну, и моглось, конечно.
– Да мне от них, проклятущих, и так житья нету! О душе уж думать пора! – ответил явно польщенный хозяин. – Кто таков будешь? Кажись, знакомый?
– Да Митька я – Ивана Малахова сын.
– Ваньки?! Грю ж, бисов сын, племя неуемное! Сам-то в отца обличьем? Не разгляжу чтой-та!
– Дык и мне не видать, дядь Екимыч! – рассмеялся Митька. – Зеркал в хозяйстве не имею, а люди сказывают, будто схож.
– A-а, то-то девки ополоумели! – удовлетворенно кивнул хозяин.
– А чо оне? – удивился служилый.
– Как чо?! – усмехнулся Екимыч. – Наряжаться кинулись! Такой кирсавец заявился, а оне все в домашнем.
– У тя тут невест, что ль, много? – догадался наконец Митька.
– Ты чо, породу ихнюю не знаешь?! Невесты – не невесты, а щас в русское пооденутся и начнут вкруг тебя хвостами крутить!
– Отобьюся! – самоуверенно заявил Митька. – Дело у меня к тебе, дядя Екимыч.
– Эт како ж тако дело? – прищурился на гостя хозяин.
– Да вот! – Митька водрузил на стол штоф, выложил хлеб.
– Добре… – Дед погладил бок бутылки, поднес к лицу и понюхал кусок хлеба. – Доброе дело! Вон там гдей-то чарки должны быть – тащи на стол.
Митька собрался выполнить команду, но в комнату без стука ворвалась миловидная низкорослая камчадальская девица в русском сарафане и криво надетом кокошнике. Щеки ее были ярко нарумянены, а по спине извивалась довольно толстая черная коса, украшенная зеленой лентой. Девица заметалась в разные стороны, сразу заполнив собой все свободное пространство:
– Да что ж вы, Федот Екимыч?! Да как же?! Сейчас на стол накрою, то л куши принесу! Рыбки кислой достать ли? Брусницы моченой, черемши…
– Уди отсюда, дура! Уди, кому говорят?! – Этот громкий шепот по-камчадальски принадлежал другой красавице, явно постарше.
Она тоже была ярко нарумянена и разодета во все «русское» или, по крайней мере, «европейское», поскольку пошито не из шкур, а из разноцветных тканей. В руках она держала здоровенное плоское блюдо, на котором вместо хлеба-соли были разложены кучки ягод и куски рыбы. Со всем этим она, призывно виляя бедрами, направилась к столу, собираясь водрузить на него свою ношу. За ее спиной в дверном проеме показались еще два личика с красными пятнами на щеках и густо намазанными сажей бровями.
