— Ох и… А фельдшер наверное есть?
— На днях был. Сейчас-то сиделка с ней, я распорядился. Так ведь и сиделки с ней не оставишь, — Хрущев нервно заходил по избе, — любая дура обмолвится, так ведь большевички за ноги сиделку-то повесят… они на Красный Крест…
— Но это же вообще немыслимо: оставить больную женщину так, в местности, куда придут красные… — сквозь зубы проговорил Рындин.
— Прикажете свернуть отступление? — Раневич бросил сломавшуюся спичку и зачиркал новой.
— Послушай-ка… — Женя взглянул на цыганку. — Откуда она шла?
— Из Питера.
— Через фронт? Одна?
— С кем-то: когда заболела, бросили, испугались.
— Ты ее около Гатчины подобрала?
— Ну, — цыганка взглянула на свою руку, и Женя поймал этот взгляд, кинутый на небольшое кольцо с поцарапанным, чистой воды, мерцающим багровыми и золотыми искрами сапфиром.
— У нее взяла?
— Сама дала, спасибо говорила. Гордая. — Цыганка неуверенно взглянула на Женю. — Ай вернуть?..
— Верни. — Женя с кошачьей мягкостью повернулся ближе к цыганке, доверительным жестом положил ей руку на плечо. — Послушай… Нинуцэ… как ты думаешь, эта девушка может выжить?
— Другая бы померла. — Доброжелательно-ласковое обращение Жени, казалось, чем-то пугало цыганку. — Лечить — выживет. Злая жить.
— Злая жить… Как бы нам ей помочь, Нинуцэ? Скажи, кто у вас старший?
— Георгэ.
— А ты его дочка?
— Да.
— Хорошо… Так ты говоришь, старухи бы объяснили, что значит, когда карта показывает счастливую любовь без счастья?
— Старухи из табора не ходят.
— А может, мне в табор заглянуть? Где вы стоите?
Цыганка отпрянула из-под Жениной руки, но Женины пальцы мягко удержали ее плечо.
— Плохое время, гостям не рады, знаю. Да ведь гость разный бывает, Нинуцэ. — В голосе Жени зазвучали бархатные завораживающие нотки, но его обращенный на Нину взгляд в какой-то момент поразил сидевшего рядом Рындина: Женя смотрел на молодую женщину так, как смотрят с карандашом в руке в карту-двухверстку — отмечая дороги, броды, мосты, населенные пункты. Столько расчетливого прохладного безразличия было в этом как будто доброжелательном взгляде, что Рындину сделалось до тошноты неприятно.
— В парке.
— Дворцовом?
— Да.
— Ну и отлично. — Женя поднялся. — Ты иди пока. Я следом.
— Черт дери, подпоручик, нашли время волочиться, — с хмурым неодобрением заметил Юрасов, когда в невысоких окнах мелькнула яркая шаль Нины.
— Вы не вполне уяснили мои намерения, г-н поручик, — холодно ответил Женя, надевая шинель.
— Vous dites?51
— Что Вы думаете предпринять относительно этой девушки? — спросил Женя, обернувшись к Хрущеву.
— Что-что… В крайнем случае придется брать на санитарную подводу — все равно здесь ей умирать. Хоть умрет по-человечески.
— Крайнего случая нет. Будет неплохо, если мне удастся договориться, чтобы эту девушку приютили цыгане. Если есть какая-то надежда, она тогда выздоровеет.
— Да Вы что, ополоумели, Чернецкой?! — выражая общее возмущение, изумленно воскликнул Юрасов. — Вы хотя бы понимаете, что Вы несете?
— Подпоручик, бывают случаи, когда мальчишество граничит с преступлением, — осуждающе произнес Хрущев. — Да и кто Вам это позволит?
— Разумеется, скорее вы позволите человеку умереть так, чтобы совесть у всех осталась спокойна. А мне наплевать на мою совесть, но я хочу предоставить этой девушке шанс выжить там, где вы предлагаете только «по-человечески» умереть, и в этом я отвечаю словом дворянина и боевого офицера. — Надменное и неподвижное выражение, как упавшее забрало, скрыло Женино лицо. — Полагаю, этого довольно?
Круто повернувшись, Женя вышел, не дожидаясь ответа.
— Это называется «положить шар в лузу», — тонко усмехнулся Раневич. — Выражать несогласие далее можно только у барьера. Его понесло как лошадь.
— Может быть, помешательство и заразительная штука. — В голосе Рындина прозвучала неуверенность. — Но мне что-то начинает казаться, что в этих словах насчет совести какая-то справедливость есть.
— Есть — большевистского пошиба, — брезгливо скривился Юрасов.
— Я врач, — хмуро заговорил Хрущев, — и не все ли мне равно, каков пошиб, если это обернуть в пользу человека?
— Мы знакомы по Германской: Вам не кажется странным, что тогда таких колебаний не возникало?
— Согласен, когда речь идет о себе, приятней чистоплотно истечь кровью, чем использовать грязные бинты. Но предложить, нет, навязать то же самое другому, слабому?
— Превосходно! Давайте перепоручим больную в черт знает какие руки только потому, что это взбрело в голову Чернецкому.
— Знаете, Юрасов, — тонкие губы Раневича тронула легкая улыбка, — я не больше Вашего доверяю соплеменникам Вашей очаровательной питерской приятельницы, но как бы ни велики были мои сомнения, слову Чернецкого я бы без колебаний доверил свою сестру.
«Итого — все в порядке. Черт же меня дернул впутаться в не относящиеся ко мне истории с сомнительным моим добром?»
Начинало незаметно смеркаться. Женя углублялся все дальше в осеннюю обнаженность парка, просторную и туманно-прозрачную из-за недавно пролившихся последних дождей, словно подчиняясь инстинкту раненого зверя, отыскивающего укромное убежище. Несколько раз он оборачивался: четкий очерк дворцовых построек, недалеко от которых и стоял оставленный Женей табор, был еще виден, и Женя прибавлял шагу.
Несколько крупных белых ягод «хлопушек», чудом сохранившихся на мокрых ветках кустарника, привлекли его внимание; невольно — по детской привычке — сорвав ягоды. Женя подбросил их на ладони и проследил взглядом их падение, но ковер побуревшей листвы поглотил «хлопушки», прежде чем Женя наступил на них ногой. Словно пытаясь их найти. Женя опустился на колени в дымящуюся осенним тленом листву, но так и замер, напряженно вслушиваясь во что-то, происходящее внутри себя…
«Господи, но не трижды же перерубать один и тот же узелок?.. Мальчишка, слепой котенок, луддит, пытающийся поломать великолепно отлаженную машину, ничего не знал о движущих ее законах… А ну как не выйдет? Ну как не поломаю? Уж слишком легко мне удается пускать ее в ход… Впрочем, tertium datur52. И в крайнем случае я всегда успею прибегнуть к этому tertium». Пальцы расстегнули кобуру. Женя с отчаянной нежностью прижался щекой к прохладному металлу нагана.
Северо-западная армия обороняла Нарву, между тем, как в Дерпте, с попустительства Великобритании, начались тайные переговоры большевицкого правительства с эстонцами.
