Volklor, д-дверь!
– К счастью, вызов поступил от него. Значит, выбор оружия за нами, равно как время и место... Но главное, дорогой барон – оружие. Это очень, очень серьезно! Пистолет не советую...
– Принимается.
– От сабли тоже откажитесь. Шпага? Или...
– Или! – выдохнул Огюст.
Когда они атаковали «синяков», уже готовых праздновать победу, рука сама тянулась к оглобле. Кажется, время приспело. За десять шагов – в туза? За десять шагов любой дурак сможет, аристо!
– Нож или кинжал. Клинок – не длиннее восьми дюймов.
– Время?
– Завтра на рассвете.
– Отлично! Место?
Он словно воочию увидел бледное лицо бретера, когда тому скажут о месте дуэли.
– Пруд Гласьер. В Жантийи.
– У меня нет слов! Что вы себе позволяете, Шевалье? Вы понимаете, что натворили?
– Избавил ваш дом от рыбы-собаки.
Сцена третья
Наваха дедушки Пако
Над Парижем Сен-Симона голубым куполом раскинулось Новое Небо. Ясное, умытое, не тронутое копотью туч, оно щедро дарило свет и тепло. Солнце исчезло. В нем не было нужды – свет струился из глубин космоса, навсегда изгнав ночь.
Синева. Золото космического огня.
Грядущее.
Языческий божок Гипнос был милостив к социалисту Шевалье. Он даровал сон-мечту о том, ради чего стоило жить и умереть. Друзья не зря гибли на баррикадах, пролив кровь на булыжник мостовой. Грядущее близко, оно уже здесь. Мы изменили тебя, мой Париж!
Сияние неба, отсвет земли...
– Республика и Разум, Огюст! – знакомый голос звучал устало. – Нравится?
Шевалье знал, что спит, а потому ничуть не удивился.
– Республика и Разум, гражданин Книгге. Или мне лучше звать вас – барон фон Книгге? Теперь я знаю, отчего вам по душе кладбища. Сорок лет без малого – в гробу! Привыкли, герр алюмбрад?
Сверху, со звенящих высот, Париж походил на гигантские соты. Кварталы сверкали металлом. Блеск не имел названия. Сталь? серебро? серый чугун? – нет, не то...
– Алюминиум, – подсказал Человек-вне-Времени. – Жуткая безвкусица! У нас в Германии есть пословица: «Маленькая ложь рождает большое недоверие». Я мог бы вам все объяснить, и вы бы поняли, Огюст. Но я не стану пояснять. Вы хотели узнать, чем кончилась сказка? – про кантон Ури...
Кварталы приблизились. Стало можно рассмотреть отдельные дома – колонны-ульи в сотни этажей. С их крыш взлетали монгольфьеры – огромные, словно океанские корабли, и маленькие, как лодочки на Сене. Шевалье поглядел в сторону острова Ситэ – и замер. Ажурная башня-колосс горделиво поднималась к зениту. На ее вершине, раскинув руки, стоял монумент-исполин.
Тот, кому Господь вручил руководство Светом.
Исаак Ньютон!
– Доктора звали, конечно, не Франкенштейн. Он был очень стар. Всю жизнь доктор посвятил науке, но ничего не добился. И тут такой шанс! Регенерация у человека – это прославило бы его на весь мир. Experimentum in anima vili – опыты по живому. Помните про стальную пилку? Нашему Ури вновь отрезали ноги, а заодно и руки. Не из жестокости, из научного интереса. Важно было понять, вырастет ли хвостик у бедной ящерки...
Золотистый свет потускнел, в нем проклюнулись черные пятна. Шевалье мотнул головой, гоня наваждение. Нет, нет! Наука не виновата. Преступники и сумасшедшие исчезнут только здесь, в дивном мире Грядущего.
– Доктор не был злодеем, Огюст. Как не был развратником маркиз де Сад. Женщины маркиза не интересовали, он исследовал нашу психику – до донышка. Если отбросить религию и мораль, если поставить в центр мира не Бога, а знание – что помешает доктору резать мальчика? Конечности, органы, глаза. Резать – и каждый раз изумляться открытию. Ящерка выращивала, что попросят. Представляете? Доктор исписал сотни листов, законсервировал десятки препаратов в спирте, заполнил альбомы рисунками. Он был очень добросовестным и очень любил науку. Вы не думайте, доктор жалел мальчика, даже плакал вместе с ним. Однако считал, что это нужно для будущего. Чтобы люди стали лучше, здоровее, красивее... Природа для него была не храмом, а лабораторией. Вивисекторской... Не вам его осуждать, Огюст. Вы уже убили кое-кого только за то, что они мешали пришествию Нового Мира. Убили – и успели забыть.
Отвечать Шевалье не стал.
Слова – ветер, пустой звук. Главное, что Грядущее здесь, перед глазами. Значит, жертвы были не напрасны. Великий Ньютон обнимал мир, серебристый металл горел теплым огнем. Да, жертвы! Да, смерть! Но люди научатся жить счастливо.
Понял, алюмбрад?
– Мальчик вырос. Он стал очень сильным, научился хитрить, притворяться. Даже получил образование – в определенном смысле. Однажды ночью он выломал дверь лаборатории и отправился на поиски своего палача. Убил его, всю семью, поджег дом. А потом стал охотиться на злых докторишек. Мальчик понял, что мир станет гораздо лучше, если разорвать на части всех врачей. Я подобрал его, успокоил, оставил при себе. Он очень добрый, мой Ури. Мухи не обидит. Когда последний доктор на Земле захлебнется собственной кровью, он захлопает в ладоши...
Огюст не слушал. Кошмару не затмить прекрасное видение. Париж Сен-Симона под синим небом: золото льется сверху, серебро встает снизу. Развернулись во всю ширь проспекты, кишащие странными фиакрами; зелень бульваров, квадраты площадей. Вот и люди – те, ради которых...
...Бурая каша вытекала из кастрюли, забытой на огне. Бурлила, вскипала пузырями, разливаясь по городу-мечте. Мелькнул лоскут кожи, утыканной иглами. По чистой, гладенькой мостовой ползло, извиваясь, бородавчатое щупальце. Бесформенные обрубки, сохраняя омерзительное сходство с человеческими фигурами, грибами-поганками восставали из булькающей жижи – и вновь опадали, сливаясь с ней.
В уши ударил звук – чавканье и шипение.
– Гряду-щ-ще-е-е! Приш-ш-шло-о!
– Если бы я умер в 1796-м, Огюст... Если бы вас убили вчера – мы оба умерли бы счастливыми. Правда?
– Приш-ш-шоединяйша-а-а, Ш-ш-шевалье-е!..
– Жить ради Грядущего... Что может быть прекраснее?
В голосе Адольфа фон Книгге не крылось насмешки.
Только печаль.
Ночью прошел слабый дождь.
Подошвы скользили по мокрой траве. Приходилось следить за каждым шагом, чтобы не плюхнуться носом в грязь. «Славный денек для поножовщины!» – мрачно усмехнулся Огюст Шевалье. Старые башмаки, в которых он ушел из дома, сослужили хорошую службу. Пусть дураки смеются: мол, трущобный франт... Зато толстая, шершавая кожа подметок и каблуки, подбитые ребристыми подковками, послужат в драке куда лучше изящных туфель с пряжками.
Нам достатком не хвалиться...
Последние шесть франков он потратил на фиакр. Кучер заломил двойную цену, упирая на раннее время и дороговизну овса. Одалживаться у баронессы решительно не хотелось. Ладно, наскреб по карманам, рассчитался. Деньги – прах, с голоду не помрем.
Главное, ноги свежие.
«Ноги должны быть свежими, малыш, – учил дедушка Пако, сосед семейства Шевалье в Ниме. – О, ноги! Если мужчина считает себя navajero, он дерется с ловкостью мавра, отвагой тореадора и грацией танцора фламенко! Ну-ка, пойдем на задний двор...»
Дедушка Пако, для своих – Пако Хитано, был из андалузских цыган. Сбежав из Испании, где по нему плакала виселица, он осел в Ниме еще до рождения Огюста – и открыл оружейную мастерскую. Навахи Хитано славились далеко за пределами города. От клиентов отбою не было. Складной нож, на стали которого скалилась волчья морда – клеймо дедушки Пако, – ценился вдвое против любого другого.
В мире не нашлось бы такой навахи, которую старик не сумел бы изготовить. Гигант-навахон, в раскрытом виде подобный рапире. Салва Вирго – крошечный Страж Чести, скрытый за подвязкой женского чулка. Севильяна с лезвием в виде «бычьего языка». Serpent, Arlequin, de muestra; с двумя клинками, с тяжелым шариком на конце рукояти...
«Ножевой бой, малыш, – грязный бой. Честь мужчины – смерть врага. Остальное придумали умники и герои. Первые – трусы, вторые – дураки. Плюнь врагу в лицо. Брось в глаза горсть табака. Табак с перцем? – еще лучше. Оскорби гордеца, испугай малодушного. И шевели, шевели свой нож! Пусть они видят клинок, а не тебя, ядовитого el nino navajero...»
– Доброе утро, господа!
Его ждали. Хмурый, злой, как сатана, Пеше д’Эрбен– виль расхаживал у кромки воды, завернувшись в плащ. Ответить на приветствие он и не подумал. На лице бретера читалось острое желание покончить с дуэлью самым быстрым образом. Зато секунданты получали очевидное удовольствие. Не каждый день судьба расщедривается на такой подарок – участие в оригинальнейшем поединке!
Будет, о чем рассказать друзьям...
Газетчик Бошан строчил в блокноте, готовя заметку сразу для двух рупоров общественного мнения – лояльной «Le Moniteur» и оппозиционной «Le Courrier francais». Лицо толстяка раскраснелось, взор пылал огнем вдохновения. Казалось, он сочиняет любовное послание в стихах, а не репортаж.
«Ну конечно! – с сарказмом подумал Шевалье. – Суммарный тираж в шесть тысяч куда лучше любой из половинок этой цифры! И гонорар – сообразно. Всю жизнь мечтал попасть в поле зрения прессы...»
