Но он шел наугад и скоро оказывался в другом отсеке, набитом высоченными – верх терялся в полумраке – черными колоннами, теплыми, приятно бархатистыми на ощупь и заметно пульсирующими в такт пробегающим в их глубине неясным красноватым огням. По одним колоннам огни бежали вверх, по другим – вниз, и никакой системы в их движении не было. Разная скорость – иные пролетали пулей, иные, казалось, замерли неподвижно, перемещаясь едва заметно глазу, – разная интенсивность и частота мерцания. Причем порой верхние колонны попадались одна за другой, а порой почти исчезали, сменяясь исключительно нижними. И опять непонятно, куда идти, – ряды колонн, вырастающих из пола, уходили во все стороны, насколько хватало глаз.
Когда он понял, что тупо считает те, которые миновал, то понял, что очень и очень устал – часы показывали, что он блуждает уже больше десяти часов. Хотя можно ли доверять часам? В одном из залов он бросил на них взгляд и изумился тому, что стрелки быстро вращались, будто механизм сломался. А в другом – том, что предшествовал туманному залу, – видел, что часы стоят. В тумане они снова пошли, так что грешить на швейцарских часовщиков было нельзя. Виновато было что-то иное.
Саша долго стоял перед одной из колонн и не понимал, что с ней не то, пока не осознал, что она – единственная из виденных доселе – непроглядно черна. В ней вообще не было огней – ни быстрых, ни медленных. И вибрации не ощущалось никакой. Ощутив, как он устал, Александр, не чувствуя под собой ног, улегся прямо на пол рядом с молчаливой колонной и отрубился мгновенно, словно провалившись в черный омут, едва голова коснулась теплой, нежной, бархатистой, словно женское тело, подстилки…
И во сне он снова брал с полки серебристый артефакт, что-то там поворачивал замысловатым движением (будто и рук у него становилось на миг больше двух) и снова наполнялся детской, всепоглощающей радостью…
* * *
Проснулся он совершенно отдохнувшим, хотя часы-предатели не отпустили ему на сон и пятнадцати минут. Более того – он совсем не хотел ни есть, ни пить, да и естественные нужды его никак не беспокоили. И самое странное, что он совсем всему этому не удивился. Корабль есть Корабль.
Для порядка попробовав позвонить на пару-тройку номеров, он прекратил попытки – это ему не удавалось с того самого момента, как он почувствовал, что заблудился. Исчез куда-то золотистый портал за плечом, к которому он привык за эти годы, не отвечал на вопросы ротмистр… Оставшись в одиночестве, впору было впасть в панику, но хорошо отдохнувший за свою пятнадцатиминутную «ночь» Александр был совершенно спокоен. Он доверял Кораблю, который ни разу его не подвел с того момента, когда он впервые спустился в шурф, пробитый неизвестно кем и неизвестно когда, и ощутил под ногами небесно-голубую твердь люка, испещренного замысловатым чеканным узором.
Он верил ему.
И еще не оставляло ощущение радости, счастья, посетившего его тогда, во сне, и вернувшегося сейчас.
Саша отвел глаза от колонны-ориентира всего на миг, а когда глянул снова, то не смог отличить от других – по ней, как и по ним, бежала нескончаемая вереница тусклых огней.
– Значит, мне пора в путь, – заключил вслух путешественник и снова зашагал неведомо куда.
И новые залы, то обычные, скучно-казенные, то не похожие ни на что, сменяли друг друга. Несколько неприятных минут доставила прогулка с зажмуренными глазами, когда он очутился прямо посреди невообразимого сияния, лившегося со всех сторон. Резкий, будто от гигантского прожектора, он проникал сквозь опущенные веки, раздражая сетчатку, и еще долго после того, как сияние исчезло, сменившись привычным полусветом, перед глазами мельтешили зеленые пятна, похожие на «зайчики» от электросварки. Странно, но в заливаемом светом зале температура никак не изменилась – свет, несмотря на всю его интенсивность, был холодным.
И уж изрядно заставило понервничать Александра непонятное помещение, наполненное плотной субстанцией, по всем параметрам сходной с водой. Он брел в полумраке, не зная куда, сдавленный со всех сторон мягкими тисками, будто по морскому дну. Инстинктивно он задержал дыхание, едва очутившись в этой купели, и судорожно вдохнул лишь тогда, когда легкие, требующие кислорода, зажгло огнем, а в ушах раздался перестук мягких молоточков. Но псевдовода влилась в горло, как обычный воздух, и дышать ею мешало лишь то, что грудная клетка была сдавлена настолько, что каждый вдох давался с большим трудом. Так что продвигаться по дну быстро не получалось, да это было бы и невозможно, поскольку приходилось раздвигать телом густую жидкость.
Саша сделал на этом отрезке всего лишь несколько сот шагов, но они вымотали его так, как не вымотал весь предыдущий путь. Поэтому когда податливая преграда впереди исчезла и он, не в силах удержаться, рухнул на пол, то земная твердь показалась ему самым мягким и удобным матрасом на свете…
Он очнулся, как и в прошлый раз, отдохнувшим и полным сил, взглянул на часы, уверенный, что стрелки отпустили ему на полусон-полуобморок не более пятнадцати минут, и опешил: судя по календарю, прошло уже трое суток… И опять никакого голода и жажды, никаких затекших от неудобного лежания рук и ног.
«А вдруг я умер? – ожгла шальная мысль. – На этот раз – по-настоящему, без всяких «кладовых памяти» и прочей мишуры? Тогда все объясняется. Это кошмары разрушающегося мозга…»
И все равно он упрямо поднялся на ноги и пошел, сам не зная куда.
Откуда-то из дальних закромов памяти всплыла и приклеилась детская песенка:
Вместе весело шагать по просторам,
по просторам, по просторам,
И, конечно, припевать лучше хором,
лучше хором, лучше хором…
А кругом тем временем как раз раскинулись просторы – унылая, поросшая желто-бурой травой, не то выгоревшей на солнце, не то прибитой морозом, равнина, придавленная, будто огромной сковородой, низким, хмурым, набрякшим дождевой влагой небом. И ни холмика, ни деревца. Не холодный, но достаточно прохладный ветер порывами дул в лицо, гоня волны по морю безвольной, мертвой травы, бумажно шуршащей под ногами.
Никакого ориентира ни вблизи, ни вдали. И непонятно, куда идти.
«Да пошли вы все! – взбунтовался он вдруг. – Я отказываюсь играть по вашим правилам!»
Саша остановился, повернулся на сто восемьдесят градусов и зашагал обратно. Хотелось бы сказать «по своим следам», но трава, напоминающая при ближайшем рассмотрении упаковочную стружку – гладкая полоска желто-коричневого материала без какой-либо заметной структуры миллиметров четырех шириной, легко отрывавшаяся от «земли» (с настоящей землей у этого упругого, как очень тугая резина, субстрата не было ничего общего), но никак не желавшая рваться на части, – следов не сохраняла. Он прошел по ней, по его расчетам, столько, сколько надо было, чтобы вернуться в предыдущий зал, смахивающий на пещеру со множеством тонких «сосулек» одинаковой длины, отражавшихся в зеркальном полу густой щетиной, а потом еще столько, и еще два раза по столько, но никаких следов его не обнаружил. Только бескрайняя шуршащая желто-коричневой бумагой степь и клубящийся грифельно-серый полог над ней, столь же унылый и бесконечный.
«Врешь, не возьмешь! Ты хотел, чтобы я именно сюда повернул!»
Он еще раз изменил направление, а потом, хитро улыбаясь чему-то, еще и еще раз. Километр за километром «травы» ложился под начинающие ныть от усталости ноги, но ничего не изменялось.
И он сдался.
– Что тебе нужно? – запрокинув голову к серому небу, закричал он во все горло. – Зачем все это? Я не понимаю цели! Дай знак! Хотя бы намекни, чего ты хочешь!
Он стоял, крохотный, словно букашка посреди футбольного поля, и орал, срываясь на визг, в равнодушное небо, словно манны небесной ожидая ответа.
И ответ прозвучал.
Молния, прямая и похожая на луч света, сорвалась с темного неба и ударила в степь. Далеко или близко – понять было невозможно: ориентиров не было. Александр ожидал, что от нее сейчас вспыхнет сухая «трава», что прогремит гром, но ничего не происходило. Бесшумная световая спица сияла, притягивая взгляд, словно над этим местом в тучах образовалось отверстие, через которое бьет солнечный свет.
Она звала к себе, и ему ничего не оставалось делать, как прислушаться к этому зову…
Сначала спица превратилась в стержень, а потом – в столб ровного, не слепящего и ничего не освещающего вокруг белого пламени. Мужчина, едва передвигая уставшие ноги, шел к нему, не в силах оторвать взгляда от растущей в ширину и ввысь световой колонны, а в душе его поднималась полузабытая радость. Та самая радость из непонятного сна. И столь всеобъемлющей она была, столь сильно боялся он, что свет, льющийся с небес, сейчас исчезнет, что, сам не замечая того, забыв про боль в измученном теле, про отнимающиеся от усталости ноги, все ускорял и ускорял шаг, пока не побежал.
