— А раньше у вас способности к лечению были? — перебил я воспоминания жертвы профсоюзного отдыха.
— Нет, это только здесь такой талант проявился.
— А как вам удалось адаптироваться… приспособиться к здешней жизни? — несмотря на то, что у любителя индийского кино было «законченное высшее образование», сложных слов он не понимал, и я подыскал выражение попроще.
— О! — воскликнул он, почему-то смущенно улыбнувшись. — Это поначалу получилось у меня не очень ловко. Как я вам изволил докладывать, меня выудили из реки местные крестьяне, откачали и перенесли в имение тамошнего помещика. Представляете, что со мной было, когда я окончательно пришел в себя: кругом странные люди, непонятные отношения, антикварная мебель и никаких признаков цивилизации. Что ни спрошу: про электричество или автобус до города — смотрят удивленными глазами и ничего не понимают. Они начинают пытать меня про мое сословие, чин, состояние — ту я в полном недоумении. Вы, сударь, вероятно, помните, что здесь происходило в начале восьмидесятых годов? Чистый тридцать седьмой год! Была в самом разгаре борьба за паспортный режим, гребли всех подряд и сдавали в крепостные, а то и в каторгу можно было угодить. Представляете ужас моего положения: я в одних плавках, ни документов, ни знакомых и не понимаю, что происходит. Слава Богу, помещик у которого я оказался, Амур Степанович Пузырев, был чудак, не любил приказных и состоял в ссоре с ближайшими соседями. Так что о моем появлении никто не узнал и не донес властям. А потом, когда я понял куда попал и поверил этому, шок был ужасный, то смеюсь, то плачу — хоть снова беги, топись. Потом стал втягиваться, привыкать к хорошей пище, тишине. Да и сестре помещика приглянулся, Афродите Степановне, моей нынешней супруге, а она мне. Выдающаяся, скажу вам, женщина. Месяца не прошло, как стали мы с ней, значит, женихаться. Я стал помогать Амуру Степановичу по хозяйству, новшества вводить. Я вам говорил, что у меня законченное высшее образование?
— Говорили.
— Потом у меня проявились способности к лекарству. Начал полечивать местных помещиков: закапала копейка, появился авторитет, я стал даже известен во всём уезде. Амур Степанович гордился моей славою и придумал мне назваться именем его умершего родственника Виктора Абрамовича Пузырева. А как подошло у нас с Афродитой Степановной к венчанию, то вытребовали мы из Тульской геральдики паспорт на имя покойного родственника. Так и стал я тульским дворянином и титулярным советником. Только мы с Афродитой Степановной обвенчались, как Амур Степанович преставился от апоплексического удара и оставил нас сиротами.
— Именьице-то вам досталось?
— Горе нам досталось без дорогого покойника, а именьице-то что, дрянь именьице — всего-то пятьдесят душ и шесть сот десятин. Крестьяне, поверите, все бездельники и прохвосты, все норовят от барщины сачкануть, чужое урвать. Я поначалу решил с ними по-человечески — соцсоревнование затеял, соцобязательства заставил брать. Думал, так производительность труда повышу. Ан, дудки! Им бы только от работы отлынивать да брюхо свое набивать. Я терпел, сколько мог, а потом взялся всерьез за дисциплину, навел порядок, и сейчас у меня как в армии! Всё на своих местах, всё по приказу, и, поверите, доходы удвоились. Баб и детишек сумел эффективно использовать, еще денежки. Потом в зимнее время, чтобы бока не отлежали на печках, артель организовал по производству валенок. Мне бы тысчонку-другую душ, я бы большие дела затеял!
— А крестьянам ваши нововведения нравятся?
— А что им, довольны! Чем баклуши-то бить, всё лучше быть при деле.
— А крестьянам-то какая корысть? Вы им что-нибудь платите?
— Так им-то деньги без надобности, всё одно пропьют. Им и то лестно, что барину хорошо.
— Вы это серьезно? — спросил я, всматриваясь в новоявленного крепостника и мироеда социалистического разлива.
— А то как, конечно, серьезнее серьезного! Экономика должна быть экономной — это мудрый лозунг. Сами посудите, если каждый внесет в общую копилку по сто рублей в год. Для одного — тьфу, а в общаке это уже сумма. Да и другие возможности нужно изыскивать. Была у меня мысль прикупить мертвых душ у соседей и заложить в банке, да банков пока в России нет. Представляете, дикость какая!
— Это вы сами придумали, или у Гоголя идею позаимствовали?
— Где тот Гоголь, он, поди, еще и не родился. А идейка, между прочим, занятная. Вы не в курсе, когда у нас земельные банки откроются?
— Наверное, при Александре, судя по тому, что отец Евгения Онегина прозакладывался к середине двадцатых годов.
— Вы, я вижу человек образованный. У вас есть законченное высшее образование?
— А вам на что знать?
— Я слабо историю знаю, хотя и имею законченное высшее образование, совсем не помню, что должно произойти в историческом плане, ну, какие войны будут, или какой царь на престол взойдет. На этом, между прочим, можно срубить неплохие бабки.
— Так вы что, совсем ничего из школьной истории не помните?
— Почему не помню, про Великую Октябрьскую революцию помню и про войну с немцами, про программу максимум и план ГОЭЛРО.
— Понятно.
— Если бы вы мне помогли, я смог бы подготовиться…
— У меня нет законченного высшего образования, — прервал я мечты Пузырева.
— Жаль, я на вас рассчитывал. Кстати, о деньгах… Голова у вас прошла?
— Прошла.
— Так извольте за лечение расчесться.
— За что?
— За лечение.
Я пристально посмотрел на бывшего советского человека, ныне тульского дворянина Пузырева.
— И сколько я вам обязан?
— Пять рублей, — не моргнув глазом, ответил он.
— Серебром или ассигнациями?
— Желательно серебром-с, — блеснул жадным глазом наш былой современник.
Я вытащил портмоне и отсчитал ему пять рублей мелочью. Он внимательно следил за каждой монеткой, долго пересчитывал гривенники и пятачки, потом ссыпал их в потертый кожаный кошелек.
— Денежки, они счет любят, — сообщил он мне. — Здесь на пути ночной кабачок есть, я целовальника знаю, можно пропустить по паре рюмочек за знакомство. Давайте зайдем, отметим встречу, так сказать, соотечественников и земляков…
— Не хочу.
— А зря, вы я вижу, человек при деньгах, угостили бы нового знакомого.
— Слушай ты, козел, а ну вали отсюда, пока пинка не получил! — взорвался я от такого жлобства.
Пузырев ошарашено уставился на меня, пораженный неспровоцированной, по его мнению, грубостью.
— Я, я удивлен, товарищ, — забормотал он. — Вы забываетесь, в конце концов, я дворянин и не позволю…
