– Я знаю, о чем вы думаете, Илья. О том, что я мог бы сам…
Евгений Петрович не стал это дослушивать. По правде говоря, он тоже мог прочитать мысль своего соавтора – сейчас тут особой науки не требовалось. Ильф был настолько взбешен, что на щеках у него проступили пятна, как от туберкулезного румянца.
– Этот вопрос снимается, – твердо сказал Петров. – У меня нет к вам претензий.
Петров намеренно сказал «у меня», потому, что у Ильфа претензии явно имелись. Соавтор медленно выдохнул, поднял глаза к потолку, словно не мог это больше выдерживать, потом перевел на Женю холодный неприязненный взгляд и негромко спросил:
– Вы что, уверены? – это прозвучало почти как «вы что, рехнулись?».
– Уверен. Все, Ильюша, вопрос закрыт.
Они отвернулись друг от друга, оставшись каждый при своем, но не желая ссориться при посторонних, и одновременно посмотрели на Распутина.
Тот многозубо улыбался в бороду-мочалку.
– Может, вы выпьете чаю?
– Мы, наверно, пойдем, – неуверенно сказал Евгений Петрович. – Мы убедились, что вы желаете Ване только добра, и…– он осторожно посмотрел на соавтора, проверяя, сколько тому еще нужно времени, чтобы остыть. А то, может, остаться на чай с Распутиным безопаснее.
– И только ему, – добавил Ильф с чуть заметной иронией. – Остальным окружающим нет.
Распутин снова хрюкнул в бороду. В такие моменты он начинал выглядеть как самый обычный, нормальный мужик из глубинки: добрый, грубоватый и немного неряшливый. Петрову он даже нравился, но ровно до тех пор, пока не принимался сверкать глазами и корчить из себя актера древнегреческой трагедии со всеми его «грех лег на меня», «это могло исцелить» и «вы же можете это понять».
– Ну, конечно, я вам не нравлюсь, – недовольно сказал Учитель. – А, плевать, я все равно нравлюсь Ваньке. Ну, только честно признайтесь, я не переношу вранье. Оно не угодно Господу.
Ильф снова закатил глаза, на этот раз так, что Распутин это увидел, а Петров сел обратно и честно признался, что лично он еще ничего не понял, потому, что не имел возможности посмотреть на Учителя без его чертовой клоунады. Вот как началось с идиотских представлений по паспортным именам, так дальше и пошло.
– Давайте без «черта», накликаете, – одернул его Учитель. – Сначала ругаются как сапожники, а потом удивляются, что в жизни одни органы половые. Сидите, сейчас я поставлю чайник и расскажу вам кое-какую информацию для вашего товарища Ганса Гросса.
21.08.1942
г. Москва, дворницкая по адресу Средний каретный переулок, 4
Е.П. Петров (Катаев)
Распутин посмотрел на соавторов, убедился, что они достаточно заинтригованы и не собираются уходить, скинул сапоги и скрылся в соседней комнате – чем невольно подтвердил предположение Петрова, что их принимают в прихожей.
– Своеобразный тип, – прокомментировал Ильф.
Евгений Петрович кивнул, соглашаясь, и бросил на соавтора осторожный взгляд:
– Вы очень сердитесь?..
Ильф покачал головой и с насмешливой улыбкой протянул ему руку:
– Забудем, Женя. Я не могу упрекать вас в том, что вы цените душевное равновесие Приблудного больше, чем мое.
– Ну, это невозможно!.. – возмутился Петров, но руку пожал. Инцидент был исчерпан.
Учитель принес чашки и маленький заварочный чайничек с наполовину отколотым носиком, потом притащил еще большой помятый чайник с кипятком, разлил по чашкам:
– Ваня с сахаром где-то ходит, но у меня есть миндальные пирожные.
Он снова сходил в комнату, принес тарелочку, сунул ее Ильфу, предлагая выбрать пирожное, и принялся расхваливать их словами «Отличные пирожные, совсем как те, в которые мне в шестнадцатом году насыпали цианистого калию! Только там, кажется, были эклеры. Знаете, они теперь для меня как Тело Христа. Хотя цианид все равно не подействовал, пришлось того, револьвером».
– Вам обязательно нужно познакомиться с Гансом Гроссом, он любит такие шутки, – небрежно заметил Ильф, принимая тарелку. Соавторы взяли по пирожному и застенчиво вытерли пальцы о салфетку.
– А мы знакомы, он меня допрашивал после убийства моего царя, – вздохнул Учитель. – Этой весной. Он мне всю кровь выпил, вурдалак фаши…
– Давайте без этого, – нахмурился Петров. – Сказал бы я кое-что про фашистов, но вы запретили ругаться. А Ганс хороший человек, он просто на службе.
Распутин крякнул, подлил им чаю и принялся рассказывать про жуткое, совершенно жуткое убийство царя Николая Второго. В смысле, про второе, уже в этом мире – почти полгода назад. Его застрелили в подвале собственного дома, и единственный свидетель, экономка, говорила о том, что видела человека с картофельным мешком на голове…
Распутин снова принялся сверкать глазами, но театральный эффект смазал Приблудный, который притащил килограмм сахара.
Петров, если честно, испытал облегчение. От духоты и экспрессивных рассказов Учителя у него начала болеть голова. Ганс тоже рассказывал им с Ильфом про это убийство, но у него получалось не так угнетающе. Видимо, дело было в том, что Николай Второй был близок Распутину (он сам говорил, что после смерти они общались чаще, чем при жизни), и для него это было трагедией, а для товарища Гросса – предметом профессионального интереса.
– Куда сахар, Учитель? – деловито спросил Приблудный.
– Тащи на кухню, мы уже поели пирожных, – распорядился Распутин, и Ванька потопал на кухню прямо в обуви. – Друзья, может, еще по одному?..
Евгений Петрович вежливо отказался. Съеденное пирожное напомнило его желудку о пропущенном обеде и ужине, и он чувствовал легкий дискомфорт. Петров с удовольствием выпил бы горячего сладкого чаю – тот, который был в чашке, остыл и оставлял какой-то гадкий металлический привкус во рту – но просить у хозяина сахар было не слишком удобно.
– Человек с картофельным мешком на голове, – повторил Учитель, внимательно глядя на Ильфа с Петровым. – И с дырочками для глаз, как в Ку-Клукс-Клане.
