— Около трёх десятков, ещё набираем, — сказал Колька. — Самых проверенных, выбор есть, пацанов полно…
— Слушай, мы тебе всё рассказали, — вдруг как-то растерянно сказал Димка. — Ну мы конспираторы, на х…й…
— Погоди, — оборвал его Колька. И посмотрел на меня: — Ты, может, думаешь: вот, пацаны в войну решили поиграть, вообразили себя казаками… А ты на кладбище на наше сходи. Мы даже не про могилы старших говорим. Там сектор целый есть. Больше ста могил, и на всех — "неизвестный мальчик", "неизвестная девочка"… или просто "неизвестный ребёнок". Откуда? А в самом начале там, за станицей, на дороге, турки ракетами со штурмовиков три автобуса разбили. Автобусы детей из Сухуми везли. Наши, русских, которые там отдыхали где-то. И абхазских тоже, каких запихнуть успели… Штурмовики как по ним ракетами дали — и всё. Потом наши собирали и хоронили. Старшие хоронили. Хоронили и плакали. Мы ведь даже узнать не успели — кто такие, откуда родом. Не выжил никто. Автобусы-то гражданские были. Слепой различит. Мы не герои никакие. Мы до войны казаками звались, да, форму на парадах носили, а так были такие же малолетние упыри, как и другие. Но теперь-то так жить нельзя. Ты пойми, Коль — нельзя. Теперь воевать надо. Теперь мы и правда казаки.
— Летающие, — усмехнулся Борька.
А я… что я?
Я вспомнил, как лежал на песке и смотрел оцепенело на воронку на месте нашей школы.
— Пошли движок перебирать, — буркнул я. — Чего теперь.
И мне вдруг показалось, что плеснувшая в лицо чистая и холодная вода промыла мне глаза.
Как будто пелена какая-то с них спала.
Честное слово.
Дмитрий Ляляев.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Ноченька морозная за моим окном,
Спит Отчизна грозная, спит тяжёлым сном.
Сомкнутые веки ей не разжать никак,
Видно, сон навеки ей злой навеял маг.
Песни соловьиные больше не слышны,
Уханья совиные больше не страшны.
Взоры белоснежная ослепляет даль,
А в душе мятежная прячется печаль.
Ночью — тьма суровая, не видать ни зги,
Знать, кручина новая, новые враги.
Сколько прежде было их на Руси Святой,
Только время смыло их вешнею водой.
Сколько ни впивается в горло супостат,
Здесь не прививаются жадность и разврат.
Злом не покупается доброе житьё,
Кто во лжи купается, тем грозит битьё.
Многие на наш кусок разевают пасть,
Но в определённый срок им придётся пасть.
Выхватив и выстегав, Русь прогонит их.
Здесь земля не извергов, а земля святых.
Вздрогнет и поднимется скорбная страна,
И с народа снимется всякая вина.
Мы ещё потрудимся, славы накуём,
Выстоим, прорубимся, песню допоём.
А пока — не ясная на небе луна
И вокруг — опасная, злая тишина,
И не видно солнышка в этаком раю.
Спи, моя сторонушка, баюшки-баю!
2. КРЫЛАТАЯ СОТНЯ
В старом альбоме нашёл фотографию
Деда — он был командир Красной Армии.
"Сыну на память — Берлин сорок пятого!"
"Любэ"
Белёсый, поблёскивающий аппарат вынырнул из-за рощи. За ним волокся хвост дыма. Не помню, как я оказался в канаве, откуда осторожно высунул нос, не в силах преодолеть природного любопытства. Сверху на меня грохнулся Витька Фальк, вмяв меня в канаву — и почти тут же неподалёку хлопнул взрыв и послышалось "урррррааа!!!"
— Чё это? — спросил я прямо в обалдевшие Витькины глаза. Он помотал белыми лохмами:
— Не знаю. Я гляжу — летит. Я прыгнул.
— Слезь, — я отпихнул его ногой. Наверху хохотали ребята и недоумённо визжала свинья.
— О, как устроился!
— И замаскировался!
— Пошли вы! Я, блин, упал!
— А тебе там идёт, один в один!
Мы кое-как выбрались наружу. Все обитатели скотного двора столпились около загородки, в которой обитал "N54, 135 кг. на 4 июня", как свидетельствовала табличка на дверце. N54, 135 кг. на 4 июня с оскорблённым видом торчал пятаком через загородку. Пятак ему почёсывала сестра Олежки Гурзо, Дашка, приговаривая: "Напугалась, маленькая, убилась, маленькая…" Через загородку лез — рук ему опасливо не подавали — Сашка Радько, младший брат Кольки. Сашка был сильно маскировочного цвета и было видно, что он полезет в драку, как только переберётся наружу. Остальные ржали.
Наверное, правда была бы драка — в отличие от сдержанного Кольки Сашка был без тормозов — но мимо по улице пробежала вопящая толпа пацанов поменьше (разбавленная несколькими девчонками) — и станичных, и беженцев, и детдомовских. В их воплях слышалось на всю свободную область Кубанского Войска одно ликующее слово: "Сбили!"
Верхняя слега ограды скотного двора хрястнула и просела — через неё одновременно попытались перескочить восемь мальчишек. Из забойного цеха понёсся густой отборный мат старика Игоря Николаевича — зав. двором.
По копошащимся (тоже с матом, хотя и более звонким) телам я и Витька прорвались в первые ряды…
…Атаман Шевырёв — похожий на кряжистый волосатый пень с огромными кулаками, на который натянули казачью форму — поспел к мету падения первым — верхами. Я его побаивался — атаман постоянно был зол от количества хлопот и от того, что станичный круг "приговорил" не брать его "на линию", хотя по возрасту он ещё "вполне годился". Такая же судьба постигла ещё тридцать казаков — в основном 16–17 и старше 50 лет. Их оставили для обороны станицы (хотя было ясно: если уж враг дорвётся сюда, то какая там оборона…). Но вот получилось так, что именно они — из имевшихся в распоряжении круга ЗУшки-спарки и счетверённого КПВТ, кое-как прикрывавших станицу с воздуха — сшибли беспилотный "прэдатор", неожиданно вынырнувший из-за рощи. И теперь атаман метался вокруг лежащего в небольшой воронке переломанного аппарата, грозил нагайкой, сипло матюкался, не допуская ближе любопытствующих, а школьный учитель физики и ещё какой-то малознакомый мне гражданин возились около этих обломков.
Мы остановились в отдалении. У Шевырёва не заржавело бы и врезать. Я передёрнул плечами, вспомнив, как позавчера он полоснул мне по заду, когда я — тащил бочку — не успел убраться с дороги вовремя. Я тогда взвился, буквально задохнувшись — не столько от боли, сколько от возмущения. Меня! Которого ни разу! Пальцем! Никто! Но, пока я собирал заряд негодования, чтобы уложить атамана наповал, он уже заговорил с Игорем Николаевичем на тему "ты, дед, хоть лопни, а мясо чтоб было не только на линию, но и для ребятишков…" — и мой запал пропал сам собой. Я потёр задницу, хлюпнул и покатил бочку дальше.
А обида почему-то пропала сама собой…
