Не успели они проехать и двести метров по дымящемуся поселку, как впереди раздался одиночный выстрел и, затем ударила очередь мотоциклетного пулемета. Послышалось еще несколько винтовочных выстрелов и все стихло.
Вездеход остановился. Ольбрихт три раза махнул вперед поднятой правой рукой следовавшему за ними бронеавтомобилю, а за тем на незначительном расстоянии от него проследовал к месту короткого боя.
Через пять минут все прояснилось. Но командиру разведбатальона пришлось лично вмешаться в разбирательство происшествия, та как он один среди своих подчиненных знал русский, а с недавнего времени и английский языки.
Когда Ольбрихт подъехал к стоящему эскорту, то увидел кроме своих солдат еще несколько русских в полицейской униформе. Один из них был тяжело ранен и стонал, лежа на земле, держась за левый бок. Рука была вся в крови. Лицо полицейского было белее мела. Второй полицейский видимо главный, крепко за руку держал светловолосого измазанного в сажу и грязь мальчика — подростка лет двенадцати. Тот выворачивался, пытаясь убежать. Полицейский что-то резко и страстно объяснял командиру взвода.
— Всем молчать! — громко приказал Ольбрихт и, когда наступила тишина, обратился к командиру взвода: — Что произошло штабс-фельдвебель Шток?
— Партизана поймали господин гауптманн.
— Партизана? Это что он? — капитан удивленно указал пальцем на мальчика.
— Да господин гауптманн.
— Кто стрелял? Где карабин?
— Стрелял гросфатер мальчика. Он убит, лежит за печной трубой.
Ольбрихт осмотрелся кругом и ужаснулся еще раз видом спаленного поселка. Все деревянные строения были сожжены. Кое — где еще стелился дым от тлевших головешек. По обе стороны проселочной дороги среди пепелищ как седые воины скорбно и одиноко на бывших подворьях стояли печные трубы. Смрад и пепел разносился порывами ветра во все стороны. Стояла мертвая и необыкновенно гнетущая тишина. Изредка кричало воронье, радостно ковыряясь в остывшей золе.
Ольбрихт сурово посмотрел на полицейских. Он знал, это их рук дело.
— Что сделал плохого этот мальчик? — капитан требовательно с акцентом по-русски обратился к полицейскому.
Главный полицейский закрутился как уж на сковородке, но руку мальчика не отпустил.
— Так он… юде пан офицер.
— Юде? — Ольбрихт взял мальчика за подбородок и внимательно всмотрелся в его лицо. Русоволосое в веснушках грязное, заплаканное лицо малолетки выражало протест и жалость и, было явно славянской внешности. Когда мальчик услышал что подтянутый, строгий немец говорит по-русски о нем и смотрит на него изучающее тепло, то он вспыхнул от радости и начал быстро запинаясь говорить, боясь, что немец уйдет.
— Дедушка не стрелял бы в этих гадов. Они мамку мою насильничали, а потом убили…. Они мамку убили…. Сестричку то же насильничали, — мальчик зашмыгал носом, но через мгновение с ненавистью посмотрел на полицейского и крикнул:- Я все равно убью этих гадов! — и сильно дернув руку, вырвался. Но тут, же был перехвачен другим полицейским.
Ольбрихт оторопел от услышанного признания малолетнего ребенка. Он сразу все понял что произошло. Руки в перчатках моментально напряглись. Он, не думая о последствиях спонтанно принятого решения хотел, было, боксерским ударом «Хук справа» отправить полицейского главаря в нокаут. Но, неожиданно для себя, резко оттолкнулся левой ногой от земли и с разворотом тела на 180 градусов, словно из мортиры выбросил правую ногу по диагонали вверх, с одновременным выдохом «Ха!». Раздался ужасный хруст перебитой челюсти, и полицейский главарь с диким воем, пролетев несколько метров, грузно опустилось на землю.
— Учись гауптманн, пока я с тобой! — молнией пронеслась чужая мысль в голове Ольбрихта.
Рядом стоящие полицейские, от удивления замерли, открыв рты, но через несколько секунд схватились за карабины. Но тут, же их опустили. На них в упор смотрели стволы двух «шмайсеров» командира взвода и водителя Брайнера. Те без промедлений среагировали на инцидент и клацнули затворами автоматов. Тут же к спинам полицейских подкатил, урча «Цундап». Пулеметчик резко крикнул: — Хальт! Хэн де Хох!
Ольбрихт был в бешенстве. Он понял, что проявил не сдержанность, да еще в каком виде? Так нельзя было поступать. Но услышанные признания от ребенка его поразили:
— Русские свиньи! — крикнул он в сторону полицейских, не отреагировав на внутренний голос, который похвалив его за прекрасную физическую форму, просил быть сдержанным. — Сброд бандитов и насильников, — не унимался Франц, — именно за таких вояк…. Ты понимаешь Карл, — он уже обратился к подошедшему недоуменному адъютанту, который еще не понял причину взрыва своего командира. — Они мало того что сожгли дом этого мальчика, так еще изнасиловали мать и сестру. Как можно такое допускать? Именно за таких вояк Карл крестьяне пошли в лес, в партизаны. Мы же принесли им просвещение. Дали землю. Разрешили свободную торговлю в зонах оккупации. А эти свиньи все гадят…
— Успокойтесь господин гауптманн, — поняв, в чем дело, без гнева высказался оберлёйтнант Риккерт. — Разве поймешь этих русских. Они за кусок хлеба, за должность, за марку, за шнапс…. О… за шнапс! могут мать родную продать. Особенно вот эти типы! Одним словом, вы вляпались в дерьмо господин гауптманн. Поехали. Не обращайте внимание. В конце концов, эту грязную работу, как подготовка прифронтовой зоны мы делаем их руками. Они делали свое дело господин гауптманн. Кроме того ими руководят жандармерия и гестапо. Можете доложить по команде. Но лучше сделайте глоток коньяка, вот возьмите я приберег к подобному случаю фляжку. И успокойтесь.
Ольбрихт порывисто сделал несколько глотков коньяка.
— Возьмите фляжку Риккерт. Наверное, вы правы. Идет война! Но какие свиньи. Изнасиловать мать и девочку. Узнайте Риккерт номер полицейского участка и запишите их документы.
— Слушаюсь господин гауптманн.
Чуть погодя, взяв себя в руки, Ольбрихт подозвал к себе Брайнера и приказал тому подвести к нему мальчика. А сам уселся рядом на чудом уцелевшую от пожара деревянную скамейку.
— Как тебя зовут мальчик? — обратился он к ребенку, когда его подвели.
— Вася.
— Вася… Красивое славянское имя. Где ты будешь жить Вася?
— Не знаю, — мальчик потер нос усыпанный веснушками. — Пойду в Бобруйск. Там тетка живет.
— Прекрасно. Будешь жить у тетки.
Брайнер! Принеси из машины галеты и угости мальчика.
Пойдем со мной Вася, — Ольбрихт поднялся и подошел с мальчиком к полицейским, которые стояли в стороне и не решались без команды грозного немецкого капитана уезжать на телегах. Да и пулемет мотоцикла продолжал держать их под прицелом. Здесь же находился и адъютант.
— Господин гауптманн, место дислокации полицейского участка Любоничи. Фамилия старшего отряда Яцевич. Вот его документ.
— Хорошо Карл. Подведите ко мне этого мародера.
Этого мальчика вы отвезете в Бобруйск к тетке, — глядя в глаза полицейского начал говорить Ольбрихт, когда того подвели. — Если с ним что случится, я гауптманн Ольбрихт вас повешу за ваши потроха. Вы поняли мой приказ пан Яцевич?
— Полицейский мотнул в ответ головой, держась рукой за сильно распухшую челюсть, из которой струилась кровь.
— Хорошо, а теперь убирайтесь!
— Вперед малец! — не членораздельно, с явным трудом проронил полицейский и толкнул Васю в спину по направлению к телеге. — Доставим тебя с почестями.
Мальчик как то странно посмотрел на немецкого офицера, не поняв, что все это означает. Тем не менее, сжав галеты рукой, нехотя удалился от него, все время, оглядываясь в его сторону.
Ольбрихт так же бросил в сторону удаляющегося Васи подбадривающий и прощальный взгляд, а за тем громко и властно приказал: — К машинам!
Когда немцы удалились за поворот дороги, главарь полицейского отряда схватил за грудки малолетку и, уже немного оправившись от удара, зло прорычал:
— Ты думаешь, я в штаны наложил, глядя на этого фрица? Ошибаешься малец. Не на того нарвались. Их власть сейчас кончилась, они уехали. Теперь я власть.
— Оставь его Михась. Поехали. Сам дойдет.
— Чтобы я этого жидка оставил в живых? Да я что дурак?
Он же нас всех заложит «краснозадым».
— Отпустите меня пан полицейский. Я никому про вас не скажу, — стал жалобно ныть мальчик.
— Я вам «большакам» не верю! Ты слышишь, малец не верю. Вы горазды, брехать, как и твой батька и дед. «Колхознички», вашу мать.
При упоминании родных, мальчик весь сжался, оскалился, а за тем рванулся изо всех сил и выскочил из рук главаря банды.
— Ах ты, щенок! — зло и страшно, выплюнув кровавый сгусток из-за рта, прорычал Яцевич и, схватив карабин, стал целиться в убегающего босоного мальчика.
— Не стреляй Михась! — стали выкрикивать его подчиненные. — Не стреляй! Пусть живет!
