– Можно я с ней наедине поговорю? – обратился Пётр к завучу.
– Зачем? – напряглась та.
– Хочу узнать, правда ли у неё синяк от драки с соседкой, и с чего вдруг ей своё имя разонравилось, – усмехнулся Штелле, – Выйдите, пожалуйста, из комнаты.
С минуты они мерялись остротой взглядов с завучем. Наконец она фыркнула и, схватив за руку стоящую столбом воспитательницу, вышла за дверь, неплотно её прикрыв. Пётр подождал минуту, а затем быстро подошёл к двери и толкнул её. Удара не было, но от двери отскочили с охами.
– Я же вроде просил оставить нас поговорить одних? – Штелле грозно зыркнул на смутившихся женщин.
– Маша хорошая послушная девочка. Я не понимаю, что на неё нашло, – попыталась огрызнуться воспитатель.
– Зоя Ивановна, я через пару минут подойду к вам в кабинет. Можете пока чайку горяченького сделать, а то я, кажется, простыл? – попытался перенаправить энергию педагогов секретарь в нужное русло.
– Конечно, Пётр Миронович. Только вы не мучайте девочку, – и женщины удались.
– Русская водка, чёрный хлеб, селёдка, – напел шёпотом Пётр, внимательно рассматривая попаданку.
Лицо девочки исказилось, она как-то совсем не по-детски охнула и открыла рот.
– Любовь и смерть. Добро и зло…, – теперь уже со смешинкой в глазах речитативом продекламировал Штелле.
– Кто вы?
– Тот самый пенсионер, который подарил вам букет синих хризантем, перед тем как на нас обрушилась ферма, – развёл руками Пётр.
– Но ведь это невозможно! Где мы оказались? Какой сейчас год? Что вообще происходит? – вывалила девчушка с пронзительно-синими глазами, прямо как те хризантемы.
– Вика, успокойся, давай. Тут крики и паника ни как не помогут. Мы в том же самом городе Краснотурьинске. Сейчас 3 января. Вот только 1967 года. Я не знаю, как это произошло. Ты, кстати, читала книги про попаданцев.
– Про попаданцев? Это как фильм "Туман" или эти французские комедии с Жаном Рено и Кристианом Клавье, – наморщила рот синеглазка.
– Насчёт Клавье не знаю. Никогда особенно не интересовался актёрами, а вот Жан Рено там точно был. Только они попадали в будущее в своих телах, а нам вот эти достались, – Пётр ткнул в себя пальцем, – Это тело Первого Секретаря Горкома КПСС города Краснотурьинска. Ничего из прошлого реципиента я не помню. Только то, что помню о нём из детства. Своего детства. Я ведь здесь родился. Можно ведь считать, что нам с тобой повезло. Кто-то дал нам возможность прожить вторую жизнь. Тебе вон вообще почти пятьдесят лет скинули, радоваться надо, – вздохнул и усмехнулся одновременно Пётр.
Девочка слезла с кровати, подошла к двери и, открыв, выглянула в коридор.
– Эта тётка стоит в конце коридора, – сообщила она Петру, – И что делать-то теперь? Если мы скажем, что с нами случилось, то точно в дурдом угодим.
– А мы не будем никому говорить, – взял девочку за плечо и усадил её на кровать Штелле, – Будем жить, поживать и добра наживать. Или ты против наживания добра?
– Нужно найти Горбачёва и Ельцина и убить их, – из уст десятилетней худенькой, даже тощей девочки, это прозвучало вполне себе грозно, – Меченого в первую очередь.
– Для начала нужно успокоиться, и на самом деле не попасть в дурдом, или, ещё хуже, в лапы "кровавой гэбни", – Пётр сел на соседнюю кровать.
– У меня теперь, что, есть другие родители? Или это детский дом и эта девочка была сиротой? – вдруг вполне спокойным голосом поинтересовалась Вика Цыганова.
– Чёрт! А ведь на самом деле. Нет, это не детский дом. Это – школа интернат, сюда на неделю привозят детей из малообеспеченных семей и из далёких деревушек. Только вот сейчас каникулы? Значит, с тобой что-то не так. Я поузнаю, – Штелле задумался. Что делать с девочкой?
– А мне что делать, у меня эта толстуха пыталась компот отобрать утром на завтраке, – девочка потрогала фингал под глазом.
– Давай сделаем так, я сейчас переговорю с завучем. Они тебя изолируют от остальных детей.
– И что, мне взаперти сидеть? – сморщила нос Цыганова.
– Мысль мне сейчас пришла интересная. Сейчас ещё не написаны многие песни о войне. Да даже "Журавли" ещё не написаны. Я попрошу, чтобы тебе дали чистую тетрадку и карандаш. Вспоминай песни о войне. Записывай. Ты ведь и с нотами сможешь написать.
– Без гитары или пианино сложно, – покачала головой попаданка.
– Я спрошу. Скорее всего, гитара у них должна быть. Да и пианино, наверное. Ладно, Вика, нельзя нам долго секретничать. Это подозрения вызовет. Я узнаю про твою новую семью и завтра у тебя появлюсь, – Пётр подошёл к двери. И завуч, и воспитательница переминались в конце коридора с ноги на ногу, – Не боись. Прорвёмся.
Легко сказать.
– И что же Маша сказала? – прямо набросились женщины на первого секретаря.
– Что у нас с чаем, Зоя Ивановна? – попытался сбить их настрой Пётр.
– Ох, извините, пойдёмте в столовую, там нам найдут по стакану, – и завуч пошла вниз по лестнице.
В столовой пахло отвратно. Подгорелым молоком, кислой капустой и ещё какой-то мерзостью. Петра чуть не вытошнило.
– Почему такой запах? – повернулся он к женщинам и прикрыл за собой дверь.
– Молоко, наверное, убежало, – спокойно пожала плечами женщина.
– Расхотелось мне чай пить. Пойдёмте в ваш кабинет. Там поговорим.
– С Машей-то что? – видя, что начальство уходит, напомнила о себе воспитательница.
– Как вас зовут? – остановился Пётр.
– Клавдия Семёновна.
– Клавдия Семёновна, а можно Машу избавить от общения с той девочкой, с которой она подралась? – воспитательница одёрнула на себе вязанную вытянутую спереди, конечно же, коричневую кофту.
– Зачем?
– А затем, что эта девочка пыталась за завтраком отобрать у Маши компот. Девочку нужно наказать, а чтобы та не стала мстить Маше, её нужно изолировать. Машу. У вас есть пианино или гитара.
– Есть и пианино и гитара в "Красном уголке", – вмешалась завуч.
– Вот туда и отправьте Машу. А вечером проследите, чтобы девочки не оказались в одной комнате и чтобы они при всём желании не смогли встреться. Хулиганку, лучше всего закрыть до утра одну. Утром я появлюсь и узнаю у Маши, как прошёл день и, что случилось, или не случилось, за ночь, – Пётр не смотрел на воспитательницу, говорил это Зое Ивановне, – И ещё, оказывается, Маша пишет стихи. Дайте ей, пожалуйста, чистую тетрадку и карандаш мягкий.
– Мягкий? – хором потеряно отшатнулись обе.
– Мягкий, чтобы легко писал и не царапал бумагу, на нём ещё буква "М" стоит.
– Хорошо, поищем, – пыл он всё-таки с педагогов сбил.
В кабинете у директора Зоя Ивановна села на краешек стула сбоку от стола и предложила Петру директорский стул. Он ломаться не стал, ещё не поймут.
– Зоя Ивановна, а почему Маша здесь, а не дома? Каникулы же. Кстати, а как у неё фамилия?
– Фамилия Нааб. Мать у неё умерла в прошлом году. Их у отца осталось трое детей, или даже четверо. Точно не помню. Остальные сейчас у родственников. Маша у нас. А отец её сейчас в тубдиспансере. У него открытая форма. Врачи говорят, что долго не протянет, – завуч нервно скомкала, извлечённый из кармана кофты, носовой платок.
– Нда. Плохо. А если он умрёт? Что будет с детьми.
– Скорее всего, отправят в Серов в детский дом.
– А у вас сирот нет.
– Нет. Мы же школа-интернат, – махнула рукой завуч, явно с облегчением.
– Как звать отца вы не знаете? – Пётр решил сам заглянуть в тубдиспансер, нельзя допустить отправку Вики в Серов.
– Нужно посмотреть в журнале. Вроде бы Готлиб, – Зоя Ивановна вскочила, куда-то пыталась убежать, но Пётр её жестом остановил.
– Не нужно. Я найду сам. Зоя Ивановна, у вас кто шефы?
– Глинозёмный цех БАЗа, – не поняла та резкого перехода, даже очки сняла.
– Позвоните им, и скажите, что я попросил их, как следует проконопатить и заклеить все окна, и в учебном корпусе и в жилом, – пора прощаться.
– Хорошо, Пётр Миронович, – женщина снова надела очки и сразу приобрела деловой вид.
