— Беркут, — едва слышно молвил он.
— Кто?! — встрепенулся «величайший психолог войны». — Беркут? Ты сказал: «Беркут»?! Что ты имел в виду?
— Божественно.
— Что «божественно»? Ты способен ответить более внятно?
— Божественно… — повторил пленник, он попытался приподнять голову, но именно это усилие повергло его в беспамятство.
Поняв, что Отшельник потерял сознание, охранники, все еще державшие его за руки — за ноги, вопросительно взглянули на гауптштурмфюрера.
— Магистр, — обратился Штубер к своему подручному. — Под вашу ответственность. Лично проследите. Если врачи не спасут его, распорядитесь распять их на этом же лагерном помосте.
— Я сделаю это, независимо от исхода, — кротко пообещал диверсант. — И даже прежде, чем они приступят к лечению.
— Он не мне нужен, Магистр. Он нужен истории. Легенде о второй мировой, которую мы с вами сейчас творим.
— Им не дано постичь, — уже более глубокомысленно произнес Магистр, восхищаясь собственной мудростью. Все тем же вальяжным движением руки он повелел солдатам погрузить обмякшее и отяжелевшее тело Отшельника в кузов грузовика, и задумчиво проследил, как они закрывают борт. — Все, что вы приказали, будет выполнено, мой командир. Но только им всем… так и не дано постичь.
— Кстати, как вам этот Отшельник?
— Можно ли сотворять из него диверсанта?
— За невозможностью сотворить что-либо богоугодное, — потупив взор, объяснил-признался Штубер.
— Сомневаюсь, — решительно покачал головой Магистр. — Единственная роль, которую он вполне достойно способен сыграть, это роль голгофного мученика.
— Что тоже чего-то да стоит.
— Когда Господь отбирал на эту роль некоего иудея Иисуса, то ошибся дважды: во-первых, потому, что остановил свой выбор на еврее…
— Для истинного арийца, — напомнил ему гауптштурмфюрер СС, — уже одного этого аргумента вполне достаточно, чтобы навсегда отречься от Библии.
— А во-вторых, потому, что в образе этого еврея мир увидел недостойного подражания безвольного страдальца, вместо того, чтобы восхищаться достойным подражания мужеством воистину сильного, волевого человека. Но, им не дано было постичь.
Магистр сел в кабину, и водитель с такой прытью рванул; грузовик с места, словно заслышал выстрел стартового пистолета.
«Божественно», — вдруг вспомнилось Штуберу. — А ведь это любимое словцо Беркута, — только сейчас постиг истинный смысл молвленного Отшельником. — Он сказал «Беркут», и тут же произнес: «Божественно». Что это: угроза? Напоминание о возмездии, которое неминуемо последует от Беркута? Вряд ли. Скорее, попытка воодушевить себя мужеством одного из тех апостолов войны, храбрость и величие которых постичь нам действительно не дано».
1
Фюрер все еще стоял, упираясь руками в карту, как марафонец на старте, и говорил, ни к кому конкретно не обращаясь, ни на кого не глядя. Однако речь его становилась все более зажигательной, постепенно он вводил себя и окружающих в то полугипнотическое состояние транса, при котором его слово, его воля, становились доминирующими, и все вокруг начинали проявлять готовность во всем соглашаться, все признавать и безропотно выполнять любое его приказание.
Первым этому воздействию поддался Гиммлер. Лицо его превратилось в маску: вскинутый подбородок застыл на наивысшей точке, тонкие губы соединились в едва приметную прорезь, сквозь которую вряд ли сумело бы пройти даже лезвие ножа. Борман, Геринг и, пришедший вместе с ним, Кейтель, тоже оцепенели. И лишь державшийся чуть отстраненно от генеральской компании, рядом с размякшим Геббельсом, Скорцени сохранял полное спокойствие. Даже в его вытянутой по стойке «смирно» фигуре не ощущалось ни особого напряжения, ни покорности, ничего, кроме обычной армейской вежливости.
Но когда фюрер все же окончательно поднял голову и оторвал руки от карты, он, прежде всего, отыскал взглядом именно его. Туда же обратили свои взоры и все остальные.
Ни для кого уже не было секретом, что само присутствие на любом из совещаний первого диверсанта рейха вдохновляло фюрера, вселяло веру в своих солдат, озаряло слишком преувеличенной надеждой на то, что в Германии всегда найдутся люди, способные совершить нечто такое, чего никто кроме них совершить уже не в состоянии.
— Вот он — последний «Восточный вал» рейха, — уже не глядя на карту, но, тем не менее, безошибочно ткнул Гитлер пальцем в правый берег Одера, между Шведтом и Старгардом-Щециньским. — Вы видите его, Скорцени?
— Вижу, — твердо ответил обер-диверсант рейха, даже не пытаясь при этом дотянуться взглядом до того места на карте, по которому нервно ударял пальцем его кумир.
— Он формируется по линии: Одер — Морава — Дунай и румынские Восточные Карпаты, до границ Австрии, — с неприступными укреплениями в Восточных Альпах, в виде второго эшелона… Однако главные опорные пункты и главные силы мы должны сосредоточить именно здесь, на Одере, мощно укрепив оба его берега и сосредоточив на них наиболее боеспособные части резерва. Здесь, на берлинском направлении, на участке между Шведтом и Франкфуртом-на-Одере, следует ожидать главного удара русских, ни один солдат которых не должен ступить на левый берег Одера. Ни один солдат! Вы слышите меня, Кейтель, Геринг, Гиммлер? Ни один русский солдат!
— Здесь части СС будут стоять насмерть, — решился подать голос только Гиммлер.
Однако фюрер и не ожидал услышать от своих полководцев что-либо достойное внимания. Он уже давно разочаровался в них, точно так же, как они разочаровались в нем.
— В то же время ни один германский воин не имеет права оставить свои позиции до тех пор, пока он жив. Ни один, пока… жив!
— Части СС, — вновь пытался заверить его в чем-то рейхсфюрер СС, однако Гитлер нервно прервал его:
— Речь идет не только об СС, Гиммлер, не только об СС, — решительно помахал он перед своим лицом дрожащим указательным пальцем.
— Это будет доведено до всех солдат рейха, мой фюрер, — благоразумно заверил его Кейтель.
Скрестив руки на подбрюшье, фюрер с погребальной тоской осмотрел собравшихся. Вопрос о том, может ли он рассчитывать на их достойное отношение к идее «Восточного вала», представал во всей своей занудной риторичности: конечно же, не может! Эти люди давно потеряли веру в стойкость своих солдат, а значит, и в победу. Но что он мог предпринять?!
Оракул — в толпе глухих; мудрец — перед сборищем юродивых, мессия — посреди пустыни, устланной телами павших телом и духом, он, фюрер, видел теперь свое призвание не столько в том, чтобы вновь поднять народ, вывести его из погибельной пустыни и спасти; сколько в том, чтобы до конца оставаться верным своему призванию и провидению, до конца оставаться пророком и мессией.
