— Мне было не до того, — попытался возразить Трубецкой. — Мне голову чуть не прострелили, сам ведь видел, каким я вернулся из Первопрестольной…
— Видел. И как ты на французов смотришь — видел. Ты же их вроде как ненавидишь, вон как страшно казнишь пленных! Только и убиваешь ты будто через силу. Вот кровожадность демонстрируешь, а в глазах — скука и тоска… и ничего более. Мальчишек вроде привечаешь, можно сказать — любишь. Они от тебя не отходят, на смерть за тебя пойдут не задумываясь… Но ведь и убьют любого, глазом не моргнув, по твоему приказу или даже без него. Ты как-то сказал, что хочешь их выучить, людьми сделать… Убийцами ты их уже сделал. Душегубами. Меня воротит, немолодого уже человека, а они… Им даже нравится это — чужую жизнь отнять.
— Может, и мне нравится?
— Тебе — нет. Душу могу заложить — не нравится тебе кровь лить, только льешь ведь, Сергей Петрович. Жизнь надоела? Так ты и не рискуешь напрасно, не лезешь в огонь очертя голову. Только вот с Москвой так получилось, но там Александра…
— Не будем о ней, — быстро сказал Трубецкой.
— Не будем, а только на нее ты смотришь живым взглядом. Без скуки… Как побитая, извиняюсь, собака смотришь…
— Скажи, Алексей Платонович, тебя никогда по лицу за душевность твою и ласковость не били? Так, чтобы зубы веером разлетелись? Не били? — очень серьезно спросил Трубецкой.
Чуев вздохнул.
— Вот и не будем до этого доводить. Нехорошо старшего по званию по щекам хлестать. Не вводи в соблазн, Христом-богом прошу… — Трубецкой посмотрел на небо, поежился. — Скоро морозы ударят. И начнут бедные французики насмерть мерзнуть.
— С чего бы это морозы в такую рань? — удивился Чуев.
— А хочешь — поспорим? — Трубецкой протянул руку. — Давай на пять рубликов об заклад побьемся… И недели не пройдет, как ударят морозы.
— Не буду я с тобой спорить, вот еще чего удумал. Ты лучше мысль эту свою — генерала вызволят — брось.
— Как же бросить? А если мне скучно? Да и парни мои давно французов не убивали… Они как услышали, что самому Наполеону можно нос утереть… В общем, ты как хочешь, а я… Кстати, смотри. — Трубецкой указал рукой в сторону дороги. — Если я не ошибаюсь — гвардейские конные егеря. Нет?
Чуев прищурился, разглядывая конный отряд, вынырнувший из-за березовой рощи.
— Точно — егеря. — Трубецкой оглянулся на стоявшего неподалеку Васю Филимонова, махнул рукой. — Василий, не принесешь ли мне из седельной сумки подзорную трубу?
— И мою захвати, — крикнул Чуев. — Все-таки думаешь, что сам Наполеон…
— И Наполеон, и Мюрат, и Бертье… Коленкур, Лористон и Рапп, не считая всякой-разной мелочи и прочей штабной суеты.
— Вот, Сергей Петрович. — Корнет протянул трубу. — Я…
— Что мнешься, Василий? — засмеялся Трубецкой, прикладывая трубу к глазу. — Хочешь взглянуть на императора? Когда он появится — я тебя позову. Честное благородное слово!
— Спасибо, Сергей Петрович! — просиял корнет, но далеко отходить не стал, присел на пенек в нескольких шагах.
— Точно, егеря… — Трубецкой перевел трубу с егерей, которые как раз съезжали с дороги, на угол дальней березовой рощи. — И еще… еще… так, жандармы, кареты и повозки… Видишь, Алексей Платонович? И что это, как не штаб и свита Его Императорского Величества Наполеона? Нужно было тебя на спор уговорить. Хоть на щелчки… Вот он — спектакль. А мы с тобой — на райке, но с театральными подзорными трубами.
— Ну да… На щелчки… И у тебя бы рука поднялась на старшего по званию?
— А ежели долг чести? — осведомился Трубецкой с серьезным видом.
— Ну… разве что долг чести.
Поток войск, идущих от Вереи, прервался. Видимо, кто-то приказал остановить людей и обозы, чтобы не мешать следованию Императора и сопровождающих его лиц. Теперь упряжка с пушкой и две крытые повозки, стоявшие на обочине неподалеку от опушки леса, стали очень заметны.
— Сейчас кого-то пришлют поинтересоваться, кто такие, — сказал Трубецкой и громко добавил: — Всем затихнуть и не шевелиться!
От группы конных на поле отделился жандарм и направился к пушке и артиллеристам, суетящимся возле нее. Сломанная ось — это сломанная ось, тут так с ходу ничего исправить не получится. Вестфальцы-артиллеристы сняли пушку с передка, оперли о ящик и, перекликаясь, с руганью выясняли — кто все это устроил и как теперь это преодолевать?
Вестфальцы так увлеклись руганью, что не заметили подъехавшего. Собственно, вестфальцев среди артиллеристов было всего четверо, испанцы и итальянцы, переодетые в вестфальские мундиры, делали вид, что очень заняты, и молчали, а ругались друг с другом Рольф Ротбауэр и Фердинанд Кляйн, прозванный Малышкой.
И ругались за всех, причем предпочитая нижненемецкий язык, который саксонец Михаэль Дунке, единственный настоящий артиллерист из компании, например, понимал плохо.
Жандарм почти минуту с видимым удовольствием слушал затейливую вязь словес, которую плел Ротбауэр, потом все-таки вмешался и потребовал сказать: какого черта вы, идиоты, тут делаете?
Ротбауэр перешел на французский и сообщил, что слепой от рождения Малышка загнал лошадей в яму, пушка сломала ось, колесо отлетело, а Кляйн с обидой стал рассказывать, что эти проклятые русские дороги все состоят из сплошных ям, а он не волшебник, чтобы направлять эту дерьмовую упряжку дерьмовых лошадей по этой дерьмовой дороге этой дерьмовой страны…
Жандарм сказал, чтобы идиоты убирались отсюда подальше. Сейчас сюда приедет Император.
— Прямо сюда? — спросил Ротбауэр. — Вот прямо-таки сюда, к этой ублюдочной пушке?
— Нет, вряд ли. — Жандарм покачал головой. — Но он может заинтересоваться…
— Мы-то уберемся отсюда, — Ротбауэр пнул уцелевшее пушечное колесо, — а вот пушку придется бросить. Ты сам будешь рассказывать Его Величеству, какого дерьмового дьявола тут делает совсем новая пушка? Так хоть все это выглядит более-менее прилично. Когда я учился в Гейдельберге, нам профессор говорил, что все должно иметь смысл. Вот в нас возле чертовой пушки смысл есть. А в брошенной пушке — нет никакого смысла, согласись, приятель. И своему начальнику скажи. Мы же тут никого не трогаем и никому не мешаем. Нам тут еще, может, час нужен.
Жандарм с сомнением оглянулся — кавалькада карет, повозок и кавалеристов уже остановилась. Все это скопище важных людей было не так уж и близко к пушке и этим тупым вестфальцам, и вряд ли кто-то из маршалов заинтересуется происходящим здесь.
— Я скажу, — принял решение наконец жандарм. — Час, не больше. Но если меня там не послушают…
— Тебя и не послушать? — искренне удивился Малышка с восхитительным немецким акцентом. — Такого представительного парня? Да начальство от тебя должно быть в восторге. То, что ты до сих пор не офицер, — самая большая несправедливость на свете. После той, что придурка Ротбауэра сделали старшим в нашей команде…
