— Откуда вам известно об этом поручении Политбюро? Это ведь совершенно секретное решение! — голос Феликса Эдмундовича стал жестким.
— От самого Старика, — небрежно пожимаю плечами. Блеф? Да, тот же блеф, что прокатил с Троцким. А ты пойди, проверь! — Я узнал об этом даже раньше, чем Свердлов. В наше поражение мне не верилось, но следует считаться с неизбежными на войне случайностями. Поэтому посоветовал Ильичу поручить это дело группе молодых образованных товарищей, владеющих языками, но практически неизвестных по своей работе в партии, поставив их работу под негласный контроль ВЧК. Ведь если строить конспиративную технику на старых партийных связях, то за эту ниточку в первую очередь и потянут. Мне тогда показалось, что он согласился. Однако, — вздыхаю, — в Политбюро решили иначе. И по составу группы, и по методам контроля — тоже.
Дзержинский встречает мои слова то ли с недоверием, то ли даже с каким-то подозрением. Ожидаемая реакция, и ее надо преодолеть:
— Теперь, Феликс Эдмундович, из моих отношений с Владимиром Ильичем уже можно не делать особой тайны. Была у нас договоренность, еще до войны, что внешне мы с ним порываем отношения — даже ссору в Брюсселе для этого разыграли, — а на самом деле он будет использовать меня для анализа острых ситуаций, чтобы иметь взгляд человека, так сказать, со стороны. И, как видите, — на моих губах появляется усмешка, — нашу конспирацию никто так и не раскрыл.
— Хорошо, пусть так… — тянет Дзержинский, — но давайте вернемся к делу. Вы что-то хотите еще добавить к вашей версии?
— Разумеется, — киваю ему в ответ. — Остаются еще два принципиальных вопроса. Первый — кто автор письма? Мне известен человек, который подходит под имеющиеся признаки. Он был связан с зарубежными финансовыми операциями тогда, когда было написано это письмо, — и связан с ними до сих пор. Сейчас он возглавляет ARCOS Banking Corporation Ltd. Его партийный псевдоним совпадает с подписью автора письма — «Андрей». Это — Александр Александрович Квятковский.
— Квятковский? — переспрашивает мой начальник. — Вы, случаем, не из-за своих личных конфликтов в Лондоне хотите приплести его к этой истории?
Гляди-ка, он и такие детали в уме держит. Да, «железному Феликсу» палец в рот не клади.
— Да, у меня с ним сложились очень плохие отношения, — зачем отрицать очевидное? — и, полагаю, не без оснований. Однако я не собираюсь его никуда приплетать. Считаю лишь, что совокупность обстоятельств располагает к тому, чтобы эта версия была проверена — и только.
— Приму к сведению, — откликается Дзержинский. — Ну, а второй принципиальный вопрос?
— Нужно исходить из того, что группа, вывозившая ценности на зарубежные счета, действует и сейчас… — председатель ОГПУ тут же перебивает меня:
— У вас есть основания так считать?
— Есть, — уверенно заявляю в ответ. — И единственный способ раскрыть эту группу, как мне представляется — провести тщательнейшую проверку всех лиц, причастных к работе с золотовалютными ценностями там, где расходование соответствующих фондов по объективным причинам сопряжено со слабой степенью контроля. Мне известно несколько таких фондов. Во-первых, это фонды Коминтерна. Слишком много свидетельств, что эти фонды часто используются не по назначению. Во-вторых, это фонды Особого валютного отдела Наркомфина, который занимается операциями на «черной бирже» и нелегальными операциями на зарубежных биржах. И, в-третьих, это фонды, которые создаются ОГПУ и, не исключаю, так же и РУ РККА путем реализации за рубежом конфискованных ценностей. Те крайне подозрительный и нелепые методы, к которым прибегал Михаил Александрович Лурье для реализации бриллиантов в Берлине, не могут не натолкнуть на подобные мысли.
Дзержинский явно раздражен тем, что я лезу во внутренние дела его ведомства, и приходится немножко подсластить пилюлю:
— Впрочем, не исключаю, что фигура «жадного и неразборчивого в средствах» Лурье — всего лишь ширма для какой-то совсем другой операции. Тогда мои подозрения отпадают. Но, все-таки, даже и в этом случае — работа слишком топорная, а часть ценностей может уплыть на сторону, — недовольно качаю головой.
— А почему вы сообщаете о делах 1920 года только сейчас? — «соскакивает» Феликс Эдмундович со щекотливой темы.
— Тогда, во время стычки с бандитами, я заработал серьезную контузию. Револьверная пуля ударила в голову — по касательной, но мне и этого хватило. Очнулся лишь на короткое время, и едва смог разобрать обрывки разговора. Кроме того, после контузии было плохо с памятью, и по горячим следам вспомнить почти ничего не удалось. А сейчас, в самом конце военных сборов в 48-й дивизии, услышал, как красноармейцы песню поют — ту же самую, что пели в тот день, и как будто сорвалось что — воспоминания стали всплывать одно за другим.
— Так, так… И все-таки, Виктор Валентинович, — с нажимом говорит Дзержинский, — что заставляет вас полагать, будто группа валютчиков продолжает действовать?
Да, в хватке ему не откажешь. Ничего не упускает.
— Дело в том, что у меня имеется и еще один стимул, чтобы получше вспомнить ту давнюю историю. На меня идет охота. Вы думаете, мне очень улыбается уже целый год каждый день с собой пистолет таскать и думать: а не вылетит ли вот из этого или из того темного переулка пуля? Очень хотелось понять — из-за чего такая напасть. Теперь понял. Вот только охотники сменились. От прежних при удаче я сам мог отбиться. А нынешних я даже обнаружить не могу.
— Не можете? — Феликс Эдмундович едва заметно, почти одними только глазами, улыбается. — Так у страха глаза велики. Фантазия разыгралась, а?
— Две перестрелки и ножевое ранение — фантазия? — с возмущением реагирую на его предположение. — Да и не грохнули меня до сих пор только потому, что, похоже, я им живой нужен. Другое дело, что сейчас слежка вдруг стала вестись на хорошем профессиональном уровне, и стоит мне заподозрить в ком-то топтуна, как он тут же исчезает, — про то, что это подозрения Лиды, и про нее саму предпочитаю умолчать. — Если бы такое было один раз, можно было бы списать на разыгравшуюся фантазию. Но — увы! Дело серьезное.
— Да, назадавали вы нам задачек, Виктор Валентинович, — сейчас передо мной снова сидит измотанный работой, донельзя усталый человек. — Будем разбираться.
Пожав протянутую на прощание руку, я покидаю кабинет, и только тогда начинаю ощущать, как я сам измотан. В коридоре, у дверей приемной вижу Лиду, молча подпирающую стену.
— Давно меня ждешь? — обеспокоенно спрашиваю ее.
— Не больше часа, — беспечно бросает она.
