— Послушай меня, Сервий! Ну, вспомни же нашу детскую дружбу, наш восторг перед силой искусства, смелостью мысли!.. Твоя судьба еще может стать счастливой. Открою тебе то, что мог бы сказать лишь ближайшему другу: я один из тех, кто послан в мир спасать от гибели лучшие творения людские — понимаешь, кем послан?.. Вот и этот веселый бог займет место среди прекраснейших статуй, в зале под толщею скал… — Марк дружески положил руку на плечо монаха. — Пойдем со мной! Стань моим спутником, раздели мои труды. Мы с тобой, я верю, спасем немало прекрасных вещей, мудрых книг — а в конце пути откроются перед нами ворота Белого города!..
— Врата адовы! — яростно взвизгнул монах — и, с обезьяньей цепкостью схватив Марка за грудь, рванул его на себя. Расчет брата Павла был бы верен для обычного противника: ударить лбом о колонну, затем подмять и добить. Но, точно растянув волшебным образом краткий миг падения, пришелец извернулся в воздухе и снова встал на ноги…
Ужасен был ответ Марка: рубящая ладонь его раздробила под куколем челюсть, монаха, сломала шейные позвонки; черным мешком осел наземь бывший Сервий, дабы никогда уже не послужить инструментом всемирного зла.
— Ах ты, бедняга!..
Постояв и склонив голову над трупом, Марк решительно шагнул внутрь беседки. Прежде чем снять статую с постамента, он шаловливо подмигнул Вакху — точно доброму старому приятелю.
Все, все человеческое, доступное разуму и чувствам, осталось внизу.
Там остался мой осел Калки-Аватар: вместе с вьюками я доверил его старенькому ламе в селении, где живет предательница Аши. Там, внизу, произошел неожиданно откровенный мой разговор с Ханной Глюк. «Я видела, Бруно, как вы сегодня ночью доставали камень!» — с вызовом сказала она. «У меня нет такого маяка, но я знаю, кому он может быть доверен… Я не могу убить вас, потому что вы сильнее, и обучены всякой чертовщине. Но и вы меня не убьете, поскольку за нами наблюдают. Поняли?»
Я кивнул. Исчезли последние сомнения: Первый Адепт, не слишком доверяя «почте» Ордена, завел собственную связь с Убежищем. Теперь и за ней, и за мною следят — быть может, с неба или сквозь километры гор, — какие-нибудь невероятные объективы… «Зачем же мне вас убивать?» — как можно любезнее сказал я. «Вдвоем веселее… Только выдержите ли вы то, что нам еще предстоит?» — «Выдержу», — не моргнув, ответила Ханна.
…Запомнилось очередное «святое место», до которого мы добрели через трое суток после выхода из деревни. Белые цветы гигантских рододендронов; пирамида камней, собранных богомольцами, с россыпью медных денег вокруг; нарисованные на скале кошмарные хари духов-охранителей в головных уборах из черепов (вот откуда наш «тотенкопф» на фуражках!)…
У начала главного подъема, в долине, где ярко желтел лес, еще не успевший сменить хвою, мы снова оказались на волос от гибели… Разбитый дневным переходом, я утратил остроту восприятия и шел, машинально переставляя ноги. Вдруг — оцепеневшая в миллионолетнем сне, коростой лишайников покрытая скала рядом с нами содрогнулась, выдохнула из расселены дым и каменный град.
Невольно присев от грохота, я смотрел, как ворочаются в своих гнездах, склоняются над нашими головами потревоженные взрывом глыбы… Внутренний темп ускорился сам собою. Ни слова не говоря, я схватил Ханну за плечи и буквально поволок в сторону, за деревья… Она не сразу поняла, оскорбилась, начала упираться; еще секунда, и я отключил бы ее, чтобы затем унести на руках; но тут громыхнули первые молоты обвала, и Ханна, взвизгнув, намного опередила меня…
Сейчас все тяготы пройденного пути кажутся забавой. Над нами и под нами, сколько хватает взгляда — крутой склон, точно белой глазурью, покрытый твердым снегом, фирном. Даже сквозь темные очки царапает глаза белизна. А вверху так сверкает чистое небо, словно на нем целая стая солнц.
Фирновый подъем зажат стенами обрывов, будто стесанными топором; их немыслимо штурмовать, один путь остается к нашей цели.
Я вбиваю ледовые крючья, зацепляю за них веревку, подтягиваюсь сам, — перчатки защищают мало, ладони содраны, — подтягиваю задыхающуюся Ханну; передохнув немного, вынимаю крючья, долблю новые лунки, начинаю все сначала…
…Выше, еще выше! Кругом идет голова, да так, что все видимое вертится бело-голубою спиралью, и горячо обмякают ноги, и если б было еще, чем блевать, то вывернуло бы наизнанку… Упав, каким-то впрямь агональным выбросом воли принуждаю себя встать. Йоговская подготовка уже почти отступила перед слабостью тела.
Я хорошо переношу разреженный воздух; я тренировался в барокамерах; до войны, как и многие немецкие военные, совершал восхождения на Кавказе. Но сейчас задыхаюсь. Это жуткое чувство — словно чья-то неумолимая ладонь нажимает тебе на грудь, не давая сделать полный вдох.
Я готов закрыть глаза и лечь наземь, забыв о задании, об орденском долге, о самой жизни, — но вот оборачиваюсь и вижу, как, подобно сомнамбуле, шатаясь, вершит свой путь Ханна. Она бледнее, чем глянцевая кора фирна; под ноздрями, словно проведенные ярким лаком для ногтей, блестят две струйки крови. Похоже, что ее сознание мертво. Может быть, космические энергии через посредство Первого Адепта питают летчицу?..
Напрасные надежды. Ханна падает навзничь, кровь сочится из ее ушей, изо рта. Как я ни изнурен, понимаю; ни на чем ином, кроме собственной страстной веры, не держится бедная девушка; и, улегшись рядом, касаниями в нужных точках пытаюсь пробудить ее скрытые силы.
…Верхний край фирнового склона скрыт громадным облаком. Оно висит перед нами, словно аэростат на привязи. Но вот, колдуя над летчицей, я чувствую, как в затылок мне ударяет жар; фирн вокруг ослепительно вспыхивает!
Оглядываюсь. Цепенею. Сразу приходит чувство невозможности того, что я вижу. Вернее, чувство провала в инобытие, туда, где нет уже ничего запретного, и скучный рассудок склоняется перед величавым безумием.
Отплывает облачный аэростат, являя взору чудовищную пирамиду, иссиня-белый пик. За ним — почтительная свита меньших гор, конвой кинжальных утесов. Вьюги гуляют по граням царственной горы; странный туман, словно подсвеченный изнутри, висит вокруг ее вершины. А над самым острием пылают три солнца, настоящее и по сторонам его два ложных; три солнца в семицветных ореолах, и пуповина радуги соединяет их.
Защитные стекла больше не помогают мне; я отворачиваюсь в слезах, невольно заслоняя собой Ханну. Но она уже очнулась, приподнялась на локте и потрясенно вбирает глазами чудесную мощь Меру.
