В помещениях замка свистели и завывали бесконечные сквозняки, не потому, чтоб камердинер не знал, как от них законопатиться, а потому, что граф полагал их непременным элементом закаливания здоровья, столь же важным, как портянки из гагачьего пуха, шпага на поясе, плевок через левое плечо перед последней ступенькой лестницы, ведущей к замку от озера, «Отче Наш» перед обедом и прочие раз и навсегда установленные вещи, о смысле которых вопрошать не приличествует: они просто есть и будут до скончания веков. Сюда же отчасти относились и сами жильцы замка, и даже их питомцы — от орлана Измаила и ястреба-змееяда Галла до послушных, никогда выше цокольного этажа не вползающих, ручных змей графа. Трудно, конечно, вообразить, чтобы трехсотлетний змей с расписной шкурой, скитал-скоропостижник Гармодий так уж боялся попасть на обед Галлу (на облет пасти Гармодия у ястреба и то ушло бы несколько минут), но по негласному уговору змеи замка даже в бельэтаже не появлялись никогда. От прожорливых сектантов и хищных ежей уползали они сюда, за облака, и вершина Палинского Камня давно стала обиталищем не менее десятка видов, неизвестных даже последнему изданию Ярко Красной Книги, и не было на них никакого закона, который бы их защищал, ибо закон просто не знал об их существовании. Однако многие из змей — тот же скитал Гармодий — уже сейчас оставались последними представителями своего вида и рода, полностью повторяя в том самого хозяина замка — графа Сувора Васильевича Палинского.
Кроме людей, птиц и змей замок Палинского был населен определенным, не слишком большим количеством призраков. Преимущественно это были призраки древние, как и все иные древние, весьма тяготевшие к Северному Уралу, Великому Змею, Киммерии, ибо на всей планете для них, кажется, только и осталось хорошего, что это заветное место. Призраки из снесенных французской революцией замков, Белые Дамы из превращенных в горные отели немецких «орлиных гнезд», домовые из вымерших русских деревень — всем им мечталось набраться сил, да и доползти однажды до замшелых плит на вершине Палинского Камня, уйти в них и под них, и тихо до-небыть всю оставшуюся до Страшного Суда бесполезную вечность. Удавалось это очень и очень немногим, однако, к примеру, две Белых Дамы, сперва чуть не распылившиеся от ужаса при виде друг друга, теперь совершенно мирно проживали в нише за зеркалом на лестнице, ведшей к итальянской смотровой площадке. Призрак английского адмирала согласился на меньшее и жил в одном подвальном помещении со скиталом, появляясь крайне редко и лишь по вызову хозяина дома: тот английское наречие знал не особенно и нуждался в консультанте, когда давал уроки воспитаннику, — да и не сам граф давал эти уроки, а камердинер Прохор (впрочем, имя его считалось секретным), граф лишь присутствовал; язык этот он терпеть не мог, но понимал, что в будущем воспитаннику без него в нынешнем изменившемся мире не обойтись. Наконец, под закладным камнем Монгольской Башни спал беспробудным сном и сильно храпел в зимние ночи известнейший в свое время архитектор Китоврас, про которого Павлик только и смог добиться от графа, что «А ну его!», от камердинера же вовсе ничего не узнал, тот был слишком занят то уборкой, то стиркой, то прочими домашними делами. Словом, призраки в замке были, но вели себя до робости цивилизованно: отказать им от дома хозяину ничего не стоило.
Для кого-кого, а для Павлика время в доме графа Палинского шло долго, медленно и трудно. Первое, чему взялся учить граф юного царевича, было не учение, а отучение: граф желал, чтобы в русской речи Павлика не было и следа простонародного говора. Сдвоенные киммерийские гласные, постоянное желание подставить в слово «це» там, где надо бы произносить «че», главное же — множество городских, чисто киммерийских слов наподобие «таласса», «колоша» — все это преследовалось графом беспощадно. Плюнув на принципы, граф вставил в видеомагнитофон кассету и продемонстрировал мальчику всю процедуру порки: от вымачивания специальных астраханских ивняковых прутьев в соленой воде и вплоть до натягивания штанов на сконфуженно алеющие, выпоротые задние части. «А царевичей порют втрое пуще такого!» — многозначительно резюмировал граф.
Под жилье Павлику с первого, уже далекого дня определили две смежных комнаты, построенных и обставленных не иначе как пленными китайцами: очень низкая, совершенно твердая лежанка, косое деревянное полено вместо подушки (но в чистой батистовой наволочке), суконное одеяло, низкий стол (как раз под рост мальчика), шкафчик, другой шкафчик, стойка для шпаги, два кресла. Во второй комнате, с окном как раз на Заратустрово Раменье, первые полгода безвылазно прожил Варфоломей, покуда Тоня не успокоилась окончательно, не поверила, что если где на белом свете для Павлика безопасно — так у Палинского, куда не ходят офени, а гости только из допущенных Федором Кузьмичом, да что там, сюда и птицам прилетать разрешается не всяким. И очень полюбился ей старый белохвостый орлан Измаил, чье сходство со старцем Романом Подселенцевым не бросалось в глаза разве что графу. Кончилось лето, Павлику пошел седьмой год, он крепко сидел в седле — чего Тоне, понятно, не демонстрировали, — знал названия всех вещей вокруг себя на трех, а то и четырех языках; комнаты его верная Вера Коварди чуть не сплошь завесила своими и Басилеевыми обманками, а кашу, которую в Киммерионе даже Нинель в дитё не запихнула бы, царевич съедал сам и корочкой хлеба дочиста вытирал дно серебряной миски с фамильным гербом Палинского.
У Варфоломея против всяких ожиданий стала развиваться акрофобия, боязнь высоты. В первые дни с огромным интересом парень рассматривал Урал со всех трех площадок, потом стал держаться подальше от поручней, потом и вовсе, поднимаясь к площадке вместе с Павликом, останавливался за несколько ступенек до выхода на воздух и держал руку протянутой к ноге Павлика — чтобы поймать его, если тот задумает падать в пропасть. Увидав такое дело, Палинский объявил, что «жилец без куражу», в высотном замке жить не может и пусть возвращается вниз — «государик» (так прозвал он Павлика с первого дня) в няньке не нуждается. Варфоломею было до смерти обидно, но граф с камердинером разъяснили, что боязнь высоты — болезнь, от нее лечиться надо, а лечит ее опять же Федор Кузьмич, и едва ли кто другой помочь сможет. Варфоломей брыкался недели две, потом, при очередном визите Веры и Тони, уложил вещи и вернулся на Саксонскую. Увлеченный трудными науками, Павлик никак своих чувств по этому случаю не выразил.
Из-за того, что занятия английским приходилось проводить в подвале у скитала (рядом с которым анаконда — червяк, на коего разве что карася поймать можно), где только и мог Палинский добиться подсказки, призвав на помощь призрак адмирала, двигался этот предмет туго, не в пример, скажем, фехтованию шпагой, штыком и столовой вилкой. Последнее граф учредил лично для Павлика, пояснив, что уже одного царя из-за неумения фехтовать вилкой Россия потеряла, так вот чтоб этого впредь больше повториться не могло. В дальнейшем граф предполагал заняться и «укрощением шарфа» (из-за неумения развязать шарф Россия потеряла другого царя), и собирался преподавать его Павлику с помощью какого-то питона: к счастью, Павлик змей ничуть не боялся.
За едой любимым присловьем графа было: «В брюхе и долото сварится!» Сказку про суп из топора Павлик знал, а про вареное долото так ничего и не добился, хотя нередко пытался подглядеть на кухне — не кладет ли камердинер, исполнявший также и обязанности повара, долото в похлебку. Другой пословицей было «С тухлого растреснешь, со свежего воскреснешь!». Ничего тухлого в замке не водилось — а очутилось бы что, так птицы и змеи мигом бы оприходовали — зачем тогда пословица? Камердинер сжалился и объяснил, что граф привык к сему присловью в Турции, а там жарко. Стало понятней, но не намного. Присловий было много, и почти ни одно ничего знакомого не значило. Но если граф был Павликом недоволен, то непременно говорил, растягивая рот: «Ай, молодца, хараша лица!» Где, когда он всего этого набрался, для чего это было нужно — Павлик недоумевал, покуда умница Вера не растолковала однажды: граф так пар из себя выпускает, а то в нем воздуху горячего больно много. Не зря же он в холодное озеро три раза в неделю прыгает. Павлик понял и стал следить, чтобы в нем самом горячий воздух тоже не копился.
Из неведомой еды на столе у графа обнаружил Павлик такое, что сперва принял за своеобразную разновидность змей, наподобие тех, что поглощал усатый светящийся дядя в городке у подножия Палинского Камня. Оказались это не змеи, а, как сказал граф, сердито убирая от мальчика тарелку-селедочницу, речные рифейские миноги, которые и не еда вовсе, а солдатская закуска. Поскольку самого Павлика граф нередко называл «Солдат, солдат, настоящий солдат, будущее нашей державы!» — Павлик не понимал, почему ему эти змеи-миноги не причитаются, и однажды одну потихоньку стащил. Сжевал и проглотил. Потом сильно болел живот, но камердинер объяснил, что это не от миноги, а от уксуса с горчицей. Павлику не понравилось, к миноге он больше не тянулся.
