Мишеля затрясло, как в лихорадке. Голову сжал болезненный спазм. Он на миг вновь увидел три кровавых солнца, висящих в небе, и человека в сером плаще, с горящим лицом. Дыхание прервалось, и он не сразу смог ответить:
— А он, случаем, не похож на того испанца, которого мы побили в Монпелье?
Глаза Рабле блеснули удивлением, потом догадкой.
— О! Теперь вспоминаю! Ты что, полагаешь, что… — Он решительно затряс головой. — Я сам ни разу не видел «серого попа», но не думаю, что это тот самый… У этого, кажется, не хватает мизинцев, а у нашего приятеля все было на месте. К тому же подумай о красавице. Тот парень, которого мы поколотили, был похож на ходячий труп. Ни одна женщина не стала бы иметь с ним дело.
С другого конца зала послышался низкий, немного раздраженный голос кардинала:
— Господин Рабле! Стол уже накрыт. Расстаньтесь наконец, с вашими друзьями и присоединяйтесь к нам!
— Сейчас иду, ваше преосвященство! — Рабле поднялся, но прежде осушил бокал. Затем наклонился к уху Мишеля: — Не забудь, что я сказал тебе по поводу Жюмель. Она все еще изъясняется на языке борделя, но в остальном вполне почтенная дама и могла бы гарантировать тебе покой и достаток. Кроме того…
— Кроме того?
Рабле поднес руки, сложенные в пригоршни, к груди.
— Помнишь те две штучки, что были у нее вот здесь? Они все еще на месте. Высокие и пышные, как когда-то.
Последний раз прыснув со смеху, он отошел.
Жан улыбнулся и посмотрел на брата.
— Ну что, последуешь совету друга?
Мишель, еле очнувшись от кошмара наяву, пожал плечами.
— Не думаю. Я уже однажды женился на необыкновенной женщине, а кончил тем…
Он резко замолчал, собравшись уже обвинить себя в преступлении. Все эти годы он старался как можно реже вспоминать о Магдалене, но все попытки ее забыть были обречены на провал. Он хотел искупить свою вину, но не знал как. Угрызения совести настигали его внезапно, жгли каленым железом, и раны от этих ожогов не спешили затягиваться.
Жан удивился.
— Ты так и не познакомил меня с твоей первой женой. Не думал, что ты ее так сильно любил. Ты всегда довольно равнодушно говорил о ней.
Мишель немного помедлил, потом сказал порывисто:
— Любил, только понял это слишком поздно. Не хочу больше сеять зло вокруг себя. У меня другая судьба. И я своего добьюсь.
Жан удивлялся все больше и больше.
— О какой судьбе ты говоришь?
— Против воли, еще в юности, меня посвятили в тайны, недоступные никому из смертных, — отчеканил Мишель. — Не спрашивай, что это за тайны: кто к ним приблизится, рискует лишиться рассудка. Я хочу обратить то, что само по себе ужасно, на пользу добру, и тем самым надеюсь обрести себя. — Он провел рукой по внезапно вспотевшему лбу. — Прошу тебя, не спрашивай больше ни о чем.
Жан нахмурился.
— Ладно, не буду. Но твоя решимость мне нравится. Наш род нуждается в решительных людях. Не случайно же мы служим Богу Единому.
— Или Богу-Солнцу, — прошептал сквозь зубы Мишель. А про себя подумал: «Это и есть моя тайна».
Молинас лежал на постели с закрытыми глазами. У него не осталось сил даже на то, чтобы стащить с себя серую рясу, всю пропитавшуюся потом. Лето 1543 года, уже подходившее к концу, выдалось поистине очень жарким. По счастью, немного к югу, в районе Экса, день за днем шли непрерывные дожди. Говорили, что даже слишком обильные.
— Человек, у которого мы живем, начинает в нас сомневаться, — заметила герцогиня Чибо-Варано, снимая с себя скромное платье.
— Хозяин нас не выгонит, — усталым голосом прошептал Молинас. — Жители Апта встанут на нашу защиту. К тому же я с трудом выдерживаю бесконечные путешествия. И я не создан для постоянных выступлений на людях. Каждой проповеди предшествует паника, а потом мне хочется исчезнуть.
— Вы не можете исчезнуть, друг мой. — Голос герцогини звучал, как всегда, убедительно и властно. — Как и я, вы поклялись повиноваться кардиналу Торнабуони, а значит, императору. Теперь вы должны подчиняться обоим. Что же тогда говорить обо мне! Взгляните на меня: я владела городом, а теперь одеваюсь в лохмотья.
Молинас приоткрыл глаза, но тут же зажмурился: герцогиня была почти голая, и хотя она стыдливо прикрывала грудь, сквозь рубашку просвечивали тонкие, точеные ноги. «Еще одна ловушка», — подумал испанец, покоряясь. Всякий раз, как его уверенность начинала колебаться, эта дьявольски красивая женщина находила повод использовать свое тело в качестве аргумента, заставлявшего его продолжить миссию.
До этого Молинас никогда не влюблялся: строжайшее воспитание отвратило его от противоположного пола, сохранялись лишь вспышки похоти, которые он усмирял как мог. Женщин, которыми он восхищался, так и не решаясь к ним прикоснуться, испанец рассматривал как орудия для осуществления своих замыслов. А теперь он влюбился в это очаровательное холодное существо и сам стал орудием, и это в его-то возрасте. Его чувство было обречено остаться платоническим и невысказанным, как бывает в отношениях робких подростков. Что за глупость влюбиться в шестьдесят лет!
Не имея возможности объясниться, Молинас все время находился в ожидании сочувственного знака, который придал бы ему мужества произнести те неуклюжие и искренние слова, что роились в мозгу. Герцогиня же, напротив, избегала подобных ситуаций. Она ограничивалась тем, что внезапно выставляла напоказ кусочек нагого тела, словно вскользь напоминая о существовании плотских радостей, ему недоступных. О том же говорили и бесстыдные демонстрации Джулии. И Молинас, ничего не смысливший в сложной игре обладания, стал рабом, марионеткой, вынужденной выполнять то, что в недалеком прошлом приказывал другим.
— Вы оделись? — робко спросил он, словно произнося неслыханную дерзость.
— Еще минуту, — пропела герцогиня. — А пока расскажите-ка мне об этом человеке, которого вы выслеживаете годами, о Нотрдаме.
— Я все о нем рассказал.
— Это так. Но мне бы хотелось, чтобы вы еще раз прочли мне отрывок, который читали в прошлом месяце. Из той рукописи, что вы выкрали у вашего врага, а я потом ему вернула. На арабском языке. Ведь вы его все время носите с собой, не так ли?
— Кто вам это сказал?
— Вы сами, кто же еще? Ах да, вы же не можете об этом помнить, вы были пьяны в ту ночь от одного бокала вина. Ну, прошу вас, прочтите текст.
Молинас почуял еще одну западню. Если он откроет глаза в поисках рукописи, он снова увидит полуголую Катерину и, следовательно, еще одна рана будет нанесена его сознанию. Он был уверен, что ей только того и надо. Он избежал подвоха, повернувшись к окну и приоткрыв глаза только в этом направлении. Листы со списком примечаний к «Arbor Mirabilis», обветшавшие за время бесконечных скитаний, находились в сумке на расстоянии вытянутой руки. Испанец взял их и уткнулся в них носом.
— Я прочту, но вы мало что поймете, — сказал Молинас, стараясь не поднимать глаз. — Я сам, хоть и улавливаю основной смысл, не могу понять практических аспектов. Наверное, их знает только Нотрдам.
— Кто знает, может, я смогу их истолковать, хоть я и женщина, о чем вы с таким упорством изволите забывать. — Тут герцогиня хитро усмехнулась, давая понять, что почувствовала смущение друга. И добавила уже серьезнее: — В Камерино я принимала астрологов и алхимиков. Отрывок, который вы прочтете, принадлежит сарацинскому философу, ведь верно?
— Верно. Его зовут Аль-Фараби. И он очень труден для понимания.
— Ничего, я постараюсь. Читайте, я слушаю.
Молинас начал своим каркающим голосом:
— Перевожу с латыни.
Не исключено также, что когда сила воображения достигнет в человеке высшего совершенства, он сможет и наяву получать от Активного Разума знания о событиях настоящих и будущих и об их ощутимых символах, а также о нематериальных сущностях и нематериальных существах более высокого ранга и даже все это увидеть. Возможно также, что благодаря полученным знаниям он станет пророком. Это наивысшая ступень восприятия, которой может достичь человек силой своего воображения.
— Можете смотреть, я оделась, — объявила герцогиня. И тут же добавила, без какого-либо перехода меняя серьезный тон на легкомысленный: — И не так уж и непонятен ваш текст. Вы полагаете, что Нотрдам обладает даром пророчества?
— Да, и у меня есть тому неопровержимые доказательства.
— Тот отрывок, что вы зачитали, ограничивается утверждением, что некоторые личности могут этим даром обладать, и только.
— Нет, текст говорит о большем. — Молинас поднял глаза на стоящую перед ним женщину и нашел ее, как всегда, необыкновенно красивой. Никому другому, кроме разве что своих учителей, он не стал бы растолковывать детали. С ней же все получалось само собой. — Надо бы прочесть вам предыдущие главы. Этот пассаж — всего лишь синтез рассуждений. Сами же рассуждения касаются иерархии сущностей высшего порядка, находящихся между Богом и человеком. У каждой из них своя сфера, которую надо пройти, прежде чем достигнешь сферы Бога. И это считается возможным. Нет ничего, что более противоречило бы христианству.
