А что оставалось? Я сбросил с машины напряжение, начал объяснять Алексею, какие интересные схемы мы сможем выстроить, используя каждого из нас по отдельному плану. Антон при всех его связях, сложившихся между нами, и Замок, обладающий гигантским информационным потенциалом, наверняка не смогут затеваемую мною комбинацию просчитать. А то мы их не знаем! Подумаешь, владыки мира! Немцы в сорок первом тоже понимали о себе намного больше, чем имели право.
– Что хочешь обо мне думай, Леша. Может, накопилось – так пожалуйста. Я сейчас, своей волей, не своей, утверждать не берусь, один в один товарищ Сталин к маю известного года. Какого числа ты ко мне на собеседование в Кремль пришел, трясясь в поджилках? Трясся ведь?
– Пятого мая тысяча девятьсот сорок первого года. Я в поджилках не трясся. Марков тоже. Он терпеть не мог Сталина как личность, но стоял перед ним, как сторонником, защитником и опорой олицетворяемой им власти трудового народа. Улавливаешь разницу? Марков, не я, готов был принять любое решение Вождя как неизбежность! Понял? Марков был очень независимым и смелым человеком. Смерти он не боялся и вообще ничего не боялся, что касалось лично его. Это Жуков не постеснялся написать в мемуарах прославленных, что даже в роли начальника Генштаба боялся возражать Сталину в присутствии Берии.
«Берия меня гипнотизировал. Я понимал: скажу сейчас не то, и через полчаса окажусь в лубянских подвалах».
Это позиция пятиклассника, застигнутого директором школы за курением под лестницей. Какой же ты, на хрен, генерал, если недрогнувшей рукой посылаешь миллионы солдат на бессмысленный убой, а лично сам боишься не пули даже, косого взгляда вышестоящего начальника?!
– Марков был хорош, не спорю. А он плюс ты – еще более надежная конструкция. И я с вами. Я то время к чему вспомнил? Сталин не мог (по стилю характера) доверять никому. Ни западным союзникам, ни соратникам по Политбюро. Тебе он решил довериться. Я в этом только поучаствовал, а выбор все равно был за ним. Сейчас я не Сталин, ты не Марков, а обстановка почти аналогичная, и вопрос веры стоит в повестке дня.
Зачем тебе святая цель,
Когда пробитая шинель
От выстрела дымится на спине? —
привел я слова из песни Городницкого. – Ты мне в спину не стрелял, независимо, что и причины и возможности имелись. Будем и дальше так. Согласен?
Берестин, пожалуй, мог мне возразить, и возражение было бы достаточно логичным, оправданным по любым параметрам. Старше меня он был на три с лишним года, и я в тот момент, когда поломал его надежды на личное счастье, выглядел хуже, чем пресловутая «собака на сене». Но мудрости и порядочности ему хватило, чтобы погасить свою неприязнь, если не сказать резче. И сделал он это хорошо, благородно.
Только по этой причине я предложил именно ему стать партнером в очень сложной, эмоционально и комбинационно, игре.
Как мне надоело это слово – «игра». Пишу – и самому противно, а ничего другого в голову не приходит. Может быть, когда-нибудь позже я в своих «записках» подберу достойные синонимы. А сейчас что есть, то есть. Если не игра, так что? Реальная жизнь? Еще глупее звучит.
Уходя из Замка в Крым, я, как толковый диверсант-подрывник, оставил «на растяжке» некую локальную мыслеформу, ограниченную во времени и пространстве. Как гранату в городской квартире. Не трогай, и она тебя не тронет, поскольку «ручная». Ну а если что – не взыщи. Тебя в гости не приглашали.
В обсуждении темы назначенное время прошло быстро. Ирина с Олегом из Москвы до сих пор не вернулись, я нажал кнопку «повтор», которая вернула меня в исходную точку. Удолин тоже был точен, прибыв к выезду на набережную пароконным фаэтоном.
Извозчик попросту, ибо не помню, как здесь у них называется «водитель кобылы», был слегка удивлен. Что солидному господину с тремя чемоданами делать на берегу, к которому рейсовые пароходы сроду не причаливали и даже сколько-нибудь приличный парусник рискует разбить борта о пирс при таком накате? Не на рыбацкой же лодке он собирается отправиться в бурную Атлантику?
Любопытство возницы было погашено франковой монетой сверх оговоренной цены и предложением не терять напрасно времени. Вон господа на том краю набережной, кажется, желают ехать в город…
Фаэтон заскрипел рессорами, удаляясь, и Константин Васильевич потащил свои кофры и саквояжи к условленному месту. Хотелось помочь профессору, но нельзя. Чем черт не шутит – выйти выйдешь, а вернуться что-то не позволит!
Он остановился, сдвинул шляпу на затылок и вытер лоб клетчатым фуляровым [43] платком.
– Приличные люди сами свой багаж не носят, – раздраженно сообщил он мне, когда я открыл проход прямо перед носками его ботинок и ответил извиняющимся тоном:
– Рад бы услужить, но обстановка не позволяет. Так что давайте сюда барахло, а мы прикроем вас огнем, если потребуется…
Удолин хорошо усвоил опыт выпавших на его век войн и революций, чтобы спорить по пустякам. Насмотрелся, как оно бывает. Подал чемоданы и шагнул из своего французского далека в нашу неопределенность.
Я закрыл дырку в пространстве. Теперь мы все в Крыму. В одном месте и в одном положении, если не решим иначе.
…До возвращения Ирины с Олегом я успел изложить профессору причину и повод нашей встречи, вкупе с наиболее существенными деталями недавних событий. Чем хорош Удолин: ему не надо ничего разжевывать. С самого первого дня нашего знакомства я оценил его главное качество (независимо от всех прочих) – он сразу схватывает суть любого вопроса и, не теряя времени на второстепенные частности, активно включается в мозговой штурм. Коллективный, если ему это предложено, или индивидуальный, не важно. Лишь бы счел тему вообще достойной затрат своей драгоценной умственной энергии. Выводы, к которым он приходил, иногда ставили нас в тупик, но я не помню случая, чтобы они, в той или иной мере, не оказывались верными. Пускай и по прошествии времени или применительно к совсем другому случаю. Этими же качествами отличались Кассандра и Дельфийский оракул. Просто у их слушателей было меньше жизненного опыта и отсутствовало альтернативно-абстрактное мышление, чтобы сообразить, к чему пристроить полученное предсказание. Как говорил мой постоянно попадавший в идеологические капканы советской власти университетский преподаватель: «Высший пилотаж философа – это уметь находить аналогии между аналогиями».
– Прелестно, просто прелестно, – повторял Константин Васильевич, отдавая должное коньяку из голицинских подвалов, собственную фляжку предусмотрительно сохраняя на другой случай. А был там у него всего лишь банальный кальвадос, незаслуженно прославленный Ремарком.
