– Не пойму я вас, Владимир Станиславович, – с улыбкой, но несколько настороженно заметил Политковский по окончании короткой лекции. – Турки нам вроде бы и не друзья вовсе, а вы про них этак сострадательно рассказываете…
– Все просто, Викентий Павлович, – понимание идет рука об руку со знанием. А чужеземца, паче того – противника, надобно именно понимать. Вот и весь секрет моего к Востоку отношения.
– Тогда у меня и более сложный вопрос имеется, – безмятежно улыбнулся старпом. – А есть ли на свете какой-нибудь предмет, о котором вы понятия не имеете?
– Есть Викентий Павлович, как не быть! – рассмеялся Кочетков. – Мне до сих пор неведомо, какая сволочь назвала рыбу стерлядью, соединив при этом два ругательных слова.
Медленно-медленно двигался «Одиссей» по Суэцкому каналу в длинной веренице судов, направлявшихся из Средиземного моря в Индийский океан.
Берега, слишком высокие, чтобы увидеть хоть что-то, кроме кромки воды, в некоторых местах становились ниже, открывая обзор до самого горизонта – причем справа по ходу движения виднелись пальмовые рощи, а слева, со стороны Аравийского полуострова, только пески, казавшиеся когда белыми, а когда – медно-красными.
Далее контраст становился еще более разительным – азиатская сторона канала оставалась все такой же пустынной – пески с рубцами редких караванов на них, а с африканской стороны появлялись озера, где в невероятном изобилии гнездились журавли, пеликаны и розовые фламинго.
Потом на самом горизонте азиатского берега проступила зубчатая линия Синайских гор, которые словно бы парили в струящемся раскаленном воздухе.
Закат в пустыне напоминал огромную тень, пришедшую из-за далекой горной гряды и стремительно зачернившую небо слева направо – так, что когда Синай уже полностью утонул во тьме, африканский берег еще заливало солнце.
Наступившая ночь поражала ясным небом и обилием звезд. Форштевень «Одиссея» подминал под себя отражавшиеся в воде созвездия, иногда казалось, что береговая линия очерчена ниткой флюоресцирующих растений.
А позади корабля стояла тьма настолько плотная и густая, что, казалось, пробиться сквозь нее невозможно. Оглядываться назад совсем не хотелось, ибо давно известно, что как бы ни трепали напасти людские жизни и судьбы, каждый человек свято верит, что все лучшее у него впереди.
Из дневника Олега Строкина
Осень 1899 года. Борт парохода «Одиссей»
Человеку свойственно заблуждаться. Особенно когда он изначально относится к себе, любимому, крайне негативно. Вот и я, полагая себя никчемной, ничего толком не умеющей личностью, ошибался. Слегка. Нашлось применение и моим «талантам», по крайней мере, одному.
По странной прихоти судьбы востребованными оказались не коммерческие способности Лопатина и уж точно не мои «глубокие» познания в сфере просвещения. Свято уверен, что, вызубрив институтский курс литературы девятнадцатого века, знаком дай бог чтоб с третьей частью современного книжного раздолья, потому как об иных популярных нынче авторах не слышал вовсе. А вот умение петь из личной отдушины превратилось в «достояние республики», то есть команды «Одиссея».
Все началось крайне банально: кок – дородный дядька со странным именем Галактион, должным образом проинструктированный старпомом, поначалу ничего более серьезного, чем мытье посуды и чистка картошки, мне не поручал. Опасался. Кого и чего – не знаю, ведь как каждый нормальный холостяк, не имеющий перспективы обзавестись второй половинкой, я достаточно сносно умею готовить. По крайней мере, не хуже кока. Наш многомудрый жрец кастрюли и половника, пару лет как сменивший на этом посту японца (сочувствую я прежнему экипажу, ох, как сочувствую), даже рецепт винегрета не знал, про всякие там греческие салаты и прочие оливье даже не заикаюсь. Теперь, когда я его просветил, он все это готовит, но так то ж – теперь… А тогда он меня в основном как чернорабочего использовал. А что делать человеку перед громадной бадьей картошки и прочих овощей, чтоб от тоски не загнуться? Правильно – петь. Я и запел. В тот день команда питалась подгоревшей кашей, потому как Галактион заслушался и про свои обязанности позабыл. Начисто. А на следующий день Егорка Летов, капитанский вестовой, получил выговор, так как, пробегая мимо камбуза во время очередной моей арии, застыл как вкопанный и торчал как пришитый, пока я не замолк, а это как бы не полчаса. В результате стармех явился к капитану с очень большим опозданием. Тем же вечером Летов на пару с Галактионом затащили меня на бак, где по ночам свободная смена на посиделки собиралась. Поначалу на меня никто внимания не обратил, ну пришел и пришел, сиди и не мешай. И тут меня закусило.
Да, я не такой сильный, как большинство матросов, да, я почти ничего не умею, и меня вполне обоснованно считают белоручкой, но все это не значит, что я совсем пустое место! Опыт выступлений перед какой-никакой аудиторией у меня есть, и я запел лермонтовский «Воздушный Корабль». Так я не старался даже на предпоследнем нашем бардовском конкурсе, когда выиграл чуть ли не единственный в своей жизни приз. Потому что я нутром чувствовал: здесь на кону стоит гораздо больше, чем право обладать хрустальной фиговиной, здесь я до душ людских пытаюсь достучаться, пусть и с корыстным умыслом. Достучался.
Гомон, перепалка и беззлобные подначки стихли уже на втором куплете, и «Очи черные» я пел уже в благожелательной тишине, а после «Не для меня придет весна» вообще отпускать не хотели. Да я и сам уже уходить не хотел, расчувствовался от внимания. До тех пор, пока на бак, в сопровождении судового балагура Фильки Потапова, не пожаловал Ховрин. Тут у меня голосок-то и перехватило. Пока господин боцман устраивался поудобней да выяснял, что происходит, я с горем пополам совладал с собой и выдал «Гори, гори моя звезда». Примерно на середине песни Потапов начал высказываться в своей язвительной манере, что барские ро́мансы расейскому матросу без надобности, но вдруг схлопотал от Ховрина в ухо и замолк. А Кузьмич обратился ко мне по имени (первый раз за все время!) и попросил продолжать. Очень вежливо попросил. Просьбу боцмана я уважил и пел, покуда сил хватило, то есть до второй склянки. А когда я поплелся в кубрик, Ховрин (опять же вежливо!) попросил, чтобы я и завтра ночью на баке спел.
Той ночью я так и не смог уснуть, все думал и думал: а может, мой провал то ли в прошлое, то ли в параллельный мир нужен не кому-то и для чего-то, а в первую очередь для меня самого? Ведь сегодня я едва ли не в первый раз за последние годы почувствовал себя нужным не только самому себе, но и еще кому-то? И что физическая сила отнюдь не самая важная в мире вещь. Пресловутая сила духа куда как важнее будет. Есть. Вот только есть ли она у меня, эта сила? Наверное, да, только я пока сам еще не нашел, где лежат ее истоки и как ими пользоваться, но разберусь обязательно.
