— Исполнить приказания лорда Винтера, — мрачно усмехнулся Фельтон.
— Какие приказания? — удивилась я.
— Не доверяя мне больше, — рассмеялся Фельтон, — он решил сам стеречь Вас, а меня послал отвезти на подпись Бекингэму приказ о Вашей ссылке.
— Но если он Вам не доверяет, как же он поручил Вам доставить этот приказ? — изумилась я.
— Разве мне полагается знать, что я везу? — развел руками Фельтон.
Узнаю дорогого брата, как был исполненным благих намерений глупцом, так и остался!
— Это верно. И Вы едете в Портсмут?
— Мне надо торопиться. Завтра двадцать третье число и Бекин-гэм отплывает с флотом.
— Он уезжает завтра? Куда?
— В Ла-Рошель.
— Но он не должен ехать! — удивилась я.
Эскадра ведь еще не в полном составе.
— Будьте спокойны, он не уедет, — понял по-своему Фельтон.
Оказывается, он не забыл, что жаждет убить Бекингэма.
— Фельтон, ты велик, как Иуда Маккавей! Если ты умрешь, я умру вместе с тобой. Вот все, что я могу тебе сказать.
Потому что смерть моя меня ждет, упрямо ждет, не с косой и саваном, одна-одинешенька, а в кружевах, ботфортах и шляпах, разделенная на пять неплохих экземпляров. И Бекингэм будет последней каплей, пробьющей тонкую пленку их нерешимости.
— Тише, мы подходим, — сказал Фельтон.
Лодка пристроилась к боку шхуны и затанцевала в паре с ней на волнах. Фельтон первый поднялся по трапу, подал мне руку, снизу матросы придали мне ускорение, и я свечкой взлетела на палубу.
— Капитан, — представил меня капитану Фельтон. — Вот та особа, о которой я Вам говорил и которую нужно целой и невредимой доставить во Францию.
— За тысячу пистолей, — подтвердил капитан.
— Я уже дал Вам пятьсот, — напомнил Фельтон.
— Совершенно верно, — кивнул капитан.
— А вот остальные, — я подняла мешок с золотом.
— Нет, — к моему удивлению, возразил капитан, — я никогда не изменяю своему слову, а я дал слово этому молодому человеку: остальные пятьсот причитаются мне по прибытии в Булонь.
— А доберемся мы туда? — поинтересовалась я.
— Целыми и невредимыми, — подтвердил капитан. Это также верно, как то, что меня зовут Джек Бутлер.
— Так вот, — сказала я, — если Вы сдержите слово, я дам Вам не пятьсот, а тысячу пистолей.
— Ура, прекрасная дама! — вскричал капитан. — И пошли мне Бог почаще таких пассажиров, как Ваша милость!
Старый хитрый льстец! Очень сложно быть прекрасной дамой после спуска по веревочной лестнице под проливным дождем и бултыхания на утлой лодчонке в море. Прекрасной мокрой курицей еще можно. И все равно приятно.
— А пока что доставьте нас в бухту… — сказал Фельтон. — Помните, относительно которой мы с Вами условились.
Капитан кивнул, и Фельтон повел меня в приготовленную каюту.
Там я облачилась в длинную до пят и глухую, как Бастилия, ночную рубашку явно из пуританского гардероба Фельтона. Овладеть девушкой в такой рубашке куда сложнее, чем штурмом взять Бастилию… Замечательная вещь!
Мокрое платье и белье я повесила тут же сохнуть. Вода сбегала на пол ручьями.
Краснея, как девушка, и прячась за моими мокрыми юбками, Фельтон тоже переоделся в сухое.
Мы сидели, прижавшись друг к другу на узкой корабельной койке в переваливающейся с бока на бок каюте.
Фельтон гладил мои волосы и рассказывал, как утром Винтер отправил его в Лондон, а он, вместо того чтобы скакать туда во весь опор, помчался в порт и нанял это судно. Как потом вернулся к замку и начал безумный путь наверх к моему окну. Как втыкая в щели между камнями кладки железные скобы, он, словно паук, передвигался по стене, как добрался таким образом до решетки окна и закрепил лестницу.
Затем он перешел к тому, что сделает завтра. Глаза у него сияли, голова была мечтательно запрокинута вверх, только крыльев за спиной не хватало.
На душе у меня было мерзко и пусто. Я не ангел и не демон, дурных качеств во мне хоть отбавляй, хороших не так уж и много, я никогда не прощаю обид, нанесенных мне, но также я никогда и не забываю добра. Не так уж много мне его приходилось видеть.
Еще четыре часа назад мне было глубоко наплевать на него.
Сейчас я не хотела, чтобы Фельтон шел на верную гибель.
Не хотела!
Я столько делала для государства, почему один-единственный раз я не могу сделать что-то для себя? Пусть этот смешной пуританин останется жить! Бекингэма все равно убьют и без моего участия, слишком многим он насолил. А этот пусть живет, глупый и восторженный солдат-монах. Фанатик!
Фельтон говорил и говорил, а потом стал легко целовать меня в макушку в промежутках между фразами.
— Друг мой, может, Вам не стоит сходить в Портсмуте? — хрустя пальцами, спросила я. — Возмездие никуда не уйдет…
— Не тревожьтесь, душа моя! — светло улыбнулся Фельтон. — Судьбой было предназначено ему пасть от моей руки, для венца мученика я был рожден, как прекрасно сознавать, что моя рука освободит Англию от тирана.
— Конечно, но зачем завтра? Джон, — схватила я его за руку и заглянула в светящиеся глаза, — давайте переждем во Франции, пока утихнет шум от нашего побега, а потом…
— Радость моя, — Фельтон нашел мои губы, надолго припал… — Вы же сами видите, удобнее случая, чем сейчас, не представится. Это Божий знак, Господь осеняет мне путь и говорит: «Иди, Фельтон, иди чадо мое, это твой путь!»
Мне стало плохо.
— Извините, друг мой, — потянула я плащ Фельтона. — Мне надо подышать свежим воздухом. Боюсь, меня укачало.
— Я помогу Вам, — вскочил Фельтон.
— Нет, ни в коем случае. Я немного подышу и вернусь под Ваше теплое крыло, друг мой, ждите.
Обув мокрые башмаки и накинув тяжелый плащ, я вышла на палубу.
Вцепившись в борт, я смотрела на колыхающиеся волны и думала, думала, думала…
Как удержать этого рвущегося к смерти недотепу от визита к Бекингэму? Чем его остановить? Мои доводы его только распаляют.
Пойти и рассказать ему правду? Что я не пуританка, что я агент кардинала, что все рассказанное мной вранье? Думаете, я бы не осмелилась открыть ему это? Осмелилась бы, еще как осмелилась и глазом бы не моргнула.
Но, представив это, я ясно видела, как тухнут, гаснут, тускнеют блестящие глаза Фельтона, съеживается, словно под пинками, его фигура, опускается гордо поднятая голова. Своими словами я убила бы его веру, его мечту.
А я не знаю и никогда не узнаю наверняка, что страшнее: убить человека физически или убить его мечту, смертельно ранить душу? Потому что без мечты он все равно не живет, душа в нем не теплится совсем, ходит по свету одно пустое тело, которое и радо бы упокоиться навек, да не может.
Что лучше, оборванный на высшей точке полет кречета или его медленное, беспомощное угасание в кустах, когда не поднимаются крылья, лысеет кожа, мутной пленкой затягивает зоркие ранее глаза?
