А так — все в порядке. В полном порядке…
Мои размышления были прерваны появлением Литуса в сопровождении нашей «старшей» сестры милосердия — княжны Ливен.
— Доброе утро, Софья Павловна,[125] — вежливо поздоровался я, оставшись сидеть. Статус раненого дозволяет столь внушительные отступления от этикета.
— Доброе утро, Александр Александрович!
— Уф! — Генрих, самостоятельно доковылявший до своей койки, с облегчением плюхнулся на покрывало. — Тяжело, но весело… Видите, Софья Павловна, ваша помощь вовсе не понадобилась!
— Увы, Генрих Оттович. А вы сегодня — молодец! — улыбнулась девушка.
— Вы меня перехваливаете, Софья Павловна. — Литус смутился и, дабы сменить тему разговора, переключил все внимание на меня. — А что это за странную пьесу ты играешь, Саша?
А действительно, что это я играю? Точнее, до чего я доигрался, пока мой мозг был занят решением конспирологических задач?
Выбор, сделанный подсознанием, совпал с моими последними рассуждениями, ибо играл я Элвиса Пресли: «That`s All Right».[126]
— Гм… Это не пьеса, это песенка… Американская… Выучил еще мальчишкой, когда мы жили во Владивостоке, — выкрутился я.
— Забавная мелодия и очень необычный ритм, — удивленно сказала княжна. — Никогда не слышала ничего подобного… Вы не будете так любезны исполнить ее еще раз?
— Для вас, Софья Павловна, — все что угодно! — И я тихонечко, вполголоса запел, впервые с момента ранения:
Well, that’s all right, mama
That’s all right for you
That’s all right mama, just anyway you do
Well, that’s all right, that’s all right.
That’s all right now mama, anyway you do…
Большое событие для госпиталя — эвакуационная комиссия.
Сегодня наш с Генрихом черед предстать пред суровым военно-врачебно-чиновничьим оком.
Комиссия заседает в большой комнате с высоким сводчатым потолком.[127] Сугубую официальность процедуры лишний раз подчеркивает стоящий у дверей жандарм с шашкой и карабином.
Назвали мою фамилию — я подтянул пояс халата и вошел, с трудом открыв тяжелую дубовую дверь.
За длинным столом, застеленным зеленым, «государева цвета», сукном, расположилась живописная компания, встретившая меня взглядами, выражавшими весь спектр эмоций — от интереса до равнодушия. Главный врач госпиталя — профессор Гагеманн, мой лечащий врач, — заведующий хирургическим отделением доктор Вильзар, незнакомый мне кавалерийский подполковник, седенький дедуля-генерал с пышными усами и бакенбардами и двое чиновников с абсолютно незапоминающейся внешностью.
За отдельным столом у стены сидел то ли писарь, то ли секретарь — в общем, некто с пером в руке, полускрытый кипами бумажек.
— Прапорщик фон Аш! — объявил один из чиновников.
— Да-да! — подтвердил мою личность Гагеманн. — Сквозное ранение верхней трети правого легкого. Прооперирован в полевых условиях в полковом лазарете. Что скажете, Людвиг Иванович? — обратился он к Вильзару.
— Заживление идет нормально, осложнений не было и не предвидится. По моему мнению, господин прапорщик пробудет нашим гостем еще полтора-два месяца, — отозвался тот.
— Согласен! — кивнул главврач.
— Как вы себя чувствуете, господин прапорщик? — бесцветным голосом спросил подполковник, глядя на меня пустыми рыбьими глазами.
Наверняка этот тип — контрразведчик. Это только контрики умеют задавать столь содержательные вопросы с равнодушно-отвлеченным видом.
— Лучше, чем было, но хуже, чем мог бы, — отвечаю.
Нате вам! С кисточкой!
— Теперь вижу, что выздоровление не за горами, — зыркнув глазами, пробубнил подполковник.
— Замечательно! — прервал нашу «милую» беседу Гагеманн. — Получите у секретаря предписание с постановлением комиссии. И ждем вас вновь через месяц, господин прапорщик.
— Благодарю вас! — чуть поклонился я. Не стоит забывать о вежливости.
Выдав мне предписание, секретарь уведомил меня, что теперь с оной бумагой надобно идти в кабинет номер пять.
В искомом кабинете сидел замшелый чинуша в затертом мундире и что-то старательно выводил пером по бумаге.
Я представился и подал свои документы.
Чиновник внимательно их изучил и, почесав пером ухо, печально вздохнул. Потом он достал из правой тумбы стола какой-то бланк и принялся его заполнять, опрашивая меня по пунктам.
Затем мне было предложено расписаться, «где птица»,[128] что я не преминул сделать.
Бюрократ-страдалец опять вздохнул, вытащил еще один бланк — меньшего размера — и заполнил его, сверяясь с предыдущим.
Наконец из верхнего ящика стола была извлечена массивная печать на резной деревянной рукоятке, которая, будучи приложена к документу, оформила этот этап «хождения по мукам» окончательно.
— Вот эту бумагу вы, господин прапорщик, должны отдать в кабинете номер шесть. — Чиновник протянул мне бланк и опять грустно вздохнул. — До свидания! Всего наилучшего!
В шестом кабинете сидел худощавый молодой человек в ведомственном мундире и бархатных нарукавниках и оживленно стучал костяшками на счетах.
— Здравствуйте. Мне в пятом кабинете сказали, что вот это надо передать вам!
— Да! Все верно! Проходите, садитесь… Чаю хотите? — Этот чиновник хотя бы общался по-человечески.
— Спасибо! Но, пожалуй, воздержусь. Извольте! — Я протянул ему свои бумаги.
— Ага! — Изучив бумаги, парень аж подскочил на стуле. — Вы из Московского гренадерского полка?
— Именно так!
— Это же замечательно, что из Московского! Тогда вы будете получать жалованье не в Казенной палате на общих основаниях, а из полковой казны и безо всяких проволочек! Сейчас я все оформлю, и мы с вами подпишем постановление! Вы даже не представляете, как вам повезло! Полковая администрация будет выдавать вам все прямо в больнице! — Чиновник просто сиял.
Ишь ты, как он возбудился!
Наверное, оттого, что моя «зарплата» — теперь не его проблема…
Намедни нам было сообщено, что через неделю нас с концертом посетят воспитанницы Александровского женского института. Кроме того, княжна Ливен объявила, что если кто-то пожелает исполнить что-либо в дополнение к оному выступлению, — это будет всячески приветствоваться.
Новость вызвала среди раненых офицеров волну энтузиазма.
Даже две волны, правда, разнонаправленных…
Одни радовались самому факту посещения барышнями нашего скорбного приюта. Другие сразу же стали строить планы своего участия в концерте.
