Боль и страсть.
Звериный аромат пота.
...гиацинты.
Не он вторгся в нее – она властно ворвалась в него, перекраивая по новым лекалам, меняя изнутри. Чуткие пальцы шарили в глубинах, стараясь нащупать тайну, сокровище, которым он обладал, и в чем нуждалась баронесса. Огюсту показалось, что его насилуют. Он зарычал, вскинулся, подмял женщину под себя, навалился сверху.
Вспомнился Мишель и дочь жестянщика.
Кровать отозвалась жалобным скрипом. Звякнул на столе бокал, забытый рядом с бутылкой. Перезвон колокольчиков эхом пошел гулять по мансарде. В сердце откликнулись неведомые доселе струны. Пальцы кинулись подкручивать колки, настраивать, создавать правильную гармонию; шестеренки-снежинки завертелись – сперва медленно, затем наращивая скорость...
Он всего себя отдаст
Нашей компании, с Маржолен;
Он несет себя, спешит,
Гей, гей, от самой реки!..
Кристалл Галуа вращался в черной пустоте, сверкая гранями. Вокруг роились снежинки. Шевалье видел их во всех деталях: идеальная симметрия «лучей», ажур игольчатых «лапок» инея. Плясали веселые искорки. Снежинки тихо кружились. Каждое мгновение они совершали «операции симметрии», оставаясь самими собой. Снег закручивался метелью, скрежетал механизмом часов; преображался в двойную спираль.
Хрусталь вел мелодию:
Тело, душу, сердце, ум —
Все отдаст он Маржолен,
В полночь ждем мы шевалье,
Гей, гей, у самой реки...
Он несся внутри искрящейся вьюги. Спираль вращалась, штопором вкручиваясь в безвидную пустоту – словно гарсон спешил выдернуть пробку из бутылки «Шато ле Раль». Шевалье не противился. Его томило ожидание: куда? зачем?! В просветах между снежинками мелькали видения. Отчаянно дымя, пироскаф взлетает на гребень гигантской волны; незнакомец с сальными, давно не мытыми волосами подходит к зарешеченному тюремному окну – из его груди брызжет кровь, он валится на спину; собаки бегают у подножия замка, воя на луну...
– В тебе столько огня, сестренка!
(...почему – «сестренка»?!)
– Так погаси его, братец!
Саднит плечо, изодранное в порыве страсти. Едкий пот любовницы прижег ранки. Языком Бригида (...почему Бригида? она – Бриджит!..) по-звериному зализывает царапины. Ее ладони скользят по телу – ниже, ниже, в пропасть... – и делают то, что казалось уже невозможным.
– Лежи, братец. Я сама.
Жеребец оседлан – и скачка возобновляется. У него было много женщин, но кузина (...бред! какая еще «кузина»?!) вне конкуренции! Хорошо, что они – не родные брат и сестра. И даже не вполне двоюродные. В таких вопросах он щепетилен: кровосмесительная связь – позор, бесчестье для обоих! Подобного он бы не допустил. И как много потерял бы!
– Tak, tak jest, Brygida!..
Беспамятство – сосуд для вечности.
Он открыл глаза. Смятые простыни; атласный полог кровати под балдахином – откинут. На столике – флаконы с духами и притираниями. Бригида, обнажена, замерла у окна. Он залюбовался ее фигурой. Будь он художником – написал бы картину: темный силуэт на фоне белого, слепящего прямоугольника. Подробностей не разглядеть – свет режет глаза. Лишь контур женского тела – в обрамлении неземного сияния.
Свет? Сияние? Где он?
Сколько прошло времени?
Последний вопрос казался в сто раз более важным, чем первый.
Хотелось смежить веки, провалиться в небытие и спать долго-долго. А потом, очнувшись, вновь увидеть Бригиду у окна. Увы, он не мог позволить себе такой роскоши, как сон. Долг превыше желаний плоти. Ему надо быть в расположении полка не позднее двух часов пополудни.
Он повернулся, чтобы глянуть на изящные настольные часы – персидский дворец с разноцветными луковками башен. Холера ясна! Циферблат расплывался, стрелки двоились. Без четверти двенадцать?
Пора!
– Прости, сестренка. Я должен ехать. Иначе сочтут дезертиром.
– Я все понимаю, Казимеж. Поезжай.
– Я приеду, как только смогу.
...я не имею времени!..
Он начал одеваться. Тело плохо слушалось. Ноги – ватные. То и дело приходилось опираться плечом о стену, чтобы не упасть. Пальцы путались в завязках, крючках, пуговицах... Теплые кальсоны – ноябрь на дворе! – сорочка, темные лосины с голубыми лампасами, сапоги со шпорами... Застегнув мундир, он расправил плечи, хрустнув позвонками. Полюбовался на себя в высокое зеркало – венецианское стекло в «готической» раме.
Бледные щеки, в запавших глазах – утомленный блеск. Темно-синяя ткань мундира. Малиновое шитье. Желтые «крылья» на рукаве. Алая розетка – знак Почетного легиона – напротив сердца...
Из зеркала на Огюста Шевалье смотрел Казимир Волмонтович, польский кузен баронессы Вальдек-Эрмоли.
Свиделись.
...Дождь покрывал мир косой штриховкой. Вымывал краски, оставляя единственный цвет – серый. С натугой гнулись голые ветви деревьев, сопротивляясь натиску ветра. Дорога превратилась в грязное месиво; лошади оскальзывались, фыркали, шли неохотно. Лошадям хотелось под крышу, в теплое стойло. Впереди сквозь мутную пелену проступили очертания дома под горбатой крышей.
Корчма?
Верховые переглянулись. Вахмистр молча пришпорил коня. Казачий разъезд выехал на перекресток; остановился. Сукно чекменей набухло влагой. С мерлушковых папах на лица текли зябкие струйки; бороды – хоть выкручивай. Корчма манила. Там – тепло и сухо. Горячая похлебка, водка, в очаге уютно трещат березовые поленья...
Вахмистр уже поднял руку, намереваясь отдать приказ, когда в дожде обозначилось ярко-синее пятно, чужеродное унылой серости мира. К перекрестку скакал одинокий всадник. Мундир польского улана, кивер с гордым султаном...
Враг!
Забыв о дожде, корчме и водке, вахмистр с места бросил коня в галоп. За спиной – гулкий топот копыт. Казаки понимали друг друга без слов.
...Он слишком поздно заметил чужой разъезд. Копыта скользили в раскисшей глине, развернуть усталого коня не получалось, и князь Волмонтович понял: не уйти. Он рванул из ножен саблю. Разметав дождь в клочья, на него летел вахмистр. Дикий оскал, мокрая борода, папаха с красным верхом сползла на самые брови.
Длинная пика целилась в грудь.
Он успел ударить дважды. Наконечник пики кувыркнулся в грязь. На обратном взмахе сабля с хрустом врубилась в ключицу бородача. Справа выросла фигура второго всадника. Волмонтович закричал – пика казака вошла ему в живот, разрывая мундир, кожу, мышцы, внутренности...
Взрыв боли. Багровая вспышка. Звон хрусталя.
Темнота.
...ночь.
Огюст очнулся, хрипя, судорожно хватая ртом воздух.
Тупая, ноющая боль в низу живота. Опять! Как утром, во время дуэли с д’Эрбенвилем. Математика Галуа убили выстрелом в живот. Князя Волмонтовича ударили в живот пикой. Теперь так будет всегда?! Он что, притягивает обрывки чужих жизней, как громоотвод – молнии? И каждый раз будет умирать от раны в живот, постепенно сходя с ума?
Говорят, от таких ран умирают долго...
– Что с тобой, милый? Тебе плохо?
Тьма отступила. Свечи догорали. Язычки над огарками дрожали с тихим треском. Смятые простыни, острый запах пота. И лицо Бриджит. В глазах – тревога. За него? Глупости, с ним все в порядке. Это она едва не лишилась чувств, это ей нужна была помощь...
Боль не отпускала. Ерунда. Пройдет. Он слишком усердствовал на ложе любви. В горле пересохло. Слова дались с трудом.
– Мне... мне хорошо, Бригида.
– Как ты меня назвал?
– Бриджит...
– Нет! Ты сказал: Бригида!
– Я подумал... Тебя ведь на родине звали Бригидой?
– Да. Но откуда... Впрочем, неважно. Принести тебе вина?
– Не откажусь. А ты? Как ты себя чувствуешь?
– Ты меня спас, милый. Осторожно, не пролей...
Кажется, он не до конца проснулся. Только что женщина лежала рядом, и вдруг расслоилась, оставшись на месте и в то же время призраком скользнув к столу. Глаза слипались. Он с трудом поднес бокал к губам, жадно выпил вино.
– Спи. Я с тобой. Тебе нужен отдых, Огюст...
Дверь была приоткрыта.
Из недр квартиры пахло чем-то отчаянно вкусным. Огюст сглотнул слюну. Позавтракать довелось на бегу – спешил. Аппетит с утра не тревожил, подремывал в глубинах желудка. И вот – не запах, искушение святого Антония.
Что за чудо-повар расстарался?
Молоточек прицелился, готовясь ударить по медному кругляшу. Идя сюда, Шевалье представлял все совсем иначе. Тот, кого он искал, должен обитать в особняке наподобие Де Клер. Карета у ворот, дрессированные лакеи, ковер с золочеными спицами...
Ни лакеев, ни кареты. Третий этаж, сонный консьерж, огарок свечи в гнутом канделябре. Равнодушие в скучающем взгляде. «Вы не из ломбарда, сударь? Имейте в виду, мебель хозяйская...»
Тук-тук-тук!
– О, Мари! – откликнулся взволнованный бас. – Ты ли это, сердце мое? О, входи же!
«Я, мой сладкий!» – чуть не вырвалось у Огюста. Разочаровывать хозяина не хотелось, однако дело есть дело. Он еще раз вдохнул чудный аромат, начиная узнавать источник, и шагнул за порог.
