Фауст оставил автомобиль у постамента, где он будет мешать движению, и утром полиция обнаружит машину и конфискует. Его это не волновало.
Первая тяжелая капля дождя упала на булыжник у его ног. Наконец начиналась гроза, которую обещали вот уже несколько дней. Он поднял воротник и уверенно зашагал вперед.
Здесь, в старой части города, еще не полностью электрифицированной, люди придерживались деревенского распорядка и ложились спать с коровами. Уличные фонари действовали только на самых главных перекрестках. Однако тихо работали радиоприемники, что после заката строго воспрещалось. Фауст с отвращением осмотрелся.
- Забыл я, как здесь тихо и спокойно.
- Фу! Не беда! Скоро мы расшевелим этот городишко! - сказал голос где-то у него за плечом.
- Я сыт по горло тобой и твоими…
- О, Фауст, поверь: я больше никогда не буду тебе врать. Все эти штучки-дрючки остались в прошлом. Считай их маленькими обманами учителя, способами простимулировать капризного ребенка, не желающего учить свои уроки. Клянусь существованием, что никогда не прибегну к ним снова! - Мефистофель усмехнулся и вкрадчиво понизил голос: - В конце концов - если ты мне разрешил торжествовать и злорадствовать - к чему мне ложь? Истина достаточно безобразна, чтобы служить этим целям.
Фауст отрешенно посмотрел вокруг, не слушая собеседника.
- Мне нужно выпить.
- Погребок «Бесенок» как раз за углом вниз по дороге. За ничтожные деньги хозяин продержит его открытым столько, сколько тебе надо, чтобы прийти в себя. Если же угодно гневаться и крушить мебель, то я знаю другие места, куда мы можем направить свои стопы.
Примерно через час Фауст оглядывался с мрачным ощущением, что упустил что-то важное. Он некоторое время размышлял, затем спросил:
- А где Вагнер?
Он был не слишком пьян, однако ему казалось, что он как будто перебрал. Печаль, утрата, ярость - все это таилось на дне бутылки прескверного джина.
- Разве ты не помнишь? Ты оставил его в Хейлбрунне. Я сообщил тебе, что оккупационные войска выслали за тобой кавалерийский отряд. Помнишь инцидент с полугусеничной машиной экстремистов и венецианскими наемниками? Поэтому ты приказал ему запереться в колокольне и, дабы задержать погоню, стрелять по прохожим. Вагнер сделал все отлично; солдаты рискнули сломать дверь только через четыре часа после того, как у него кончились патроны. О, не смотри так тоскливо! Считай это жертвой во славу твоего величия.
- Жертвой, - повторил Фауст, представляя убитого Вагнера, лежащего у его ног, как верный пес. И ощутил особенную привязанность к этому подобострастному низкопоклоннику.
- Я ответил тебе за эти годы на огромное количество вопросов, - сказал Мефистофель. - Хочешь спросить меня еще о чем-нибудь? - Он продолжил, не дожидаясь ответа: - Ты, как и все люди, когда-нибудь умрешь. К кому во всей этой благоухающей массе глупцов и мерзавцев, составляющих человеческую расу, ты не испытываешь ненависти? Кто среди них не заслуживает немедленной смерти? Кому бы ты пожелал пережить тебя?
Фаусту даже не пришлось задуматься.
- Никому.
- Что ж, отлично! Невыразимо рад услышать от тебя такое! Наконец мы пришли к взаимопониманию!
Коренастый хозяин погребка с треском закрыл шкаф с вином, повернул ключ и обратил свою грубую физиономию к Фаусту. Ему вовсе не нравилось, что Фауст постоянно что-то бормочет, но он терпел - терпел до тех пор, пока Фауст не поджег пальто пьяного механика и не выкинул горящего мужчину из трактира. На этом, видимо, гостеприимство хозяина истощилось.
Громко вздохнув, Фауст поднялся.
Он вышел из двери прямо в ливень. Пока он сидел внутри, дождь набрал силу. Холодный, ледяной, и лил с такой силой, что пронизывал плоть. Фауст вышел наружу и моментально промок насквозь.
Проникнуть в церковь оказалось совсем легко. С задней стороны находилась дверца для священников, и Мефистофель показал ему под брезентом, накрывавшим поленницу пастора, топор. Три сильнейших удара, треск - и замок был сломан.
Оставляя на лестнице лужицы, Фауст спустился вниз, в подвал, и направился прямо к шкафу, где хранилось вино для причастия. Тут он снова воспользовался топором. Если бы шум прервал грезы пастора о пухленьких мальчиках из хора, это не заставило бы его выйти в ночь под ливень.
Убрав одну бутылку в карман пальто, другую сунув под мышку и разбив оставшуюся, Фауст снова поднялся по лестнице, но, выронив одну из бутылок, сбитый с толку, повернул не туда и почему-то очутился перед главным алтарем, под распятием.
Он тупо уставился на назареянина с молочно-белой кожей. Истерзанные руки и ноги и страдальческое выражение лица красноречиво демонстрировали, с каким наслаждением художник изображал муки плоти. Выкатившиеся глаза и сведенный судорогой рот - как отлично они передавали ненависть Спасителя к материальному миру! Глаза Фауста наполнились слезами сострадания.
- И ты тоже, старый еврей?
Много лет он считал Христа соперником по величию. Теперь же он осознал, что они оба - братья в своем ничтожестве. У них одни и те же враги: воющая толпа, страшная, подлая, а они - люди, загнанные сторожевыми псами общепринятой морали. Ему захотелось быть способным убить их всех и бросить трупы к ногам их распятой жертвы.
- Прошу прощения, - сказал Мефистофель. - Не угодно ли повеселиться?
Дьявол провел Фауста к неразличимой двери здания. По-прежнему лупил дождь. Он попробовал открыть засов. Заперто.
Внутри в комнате есть газовая печь, умывальник, постель и ночная ваза. Есть также стол, два стула, дорожный сундук и люлька. Эти немногочисленные предметы занимают там почти все место.
Он постучал в дверь.
Грозный голос спросил:
- Кто там?
- Натан, помоги мне!
- Здесь нет никого с таким именем. Кто вы?
- Друг.
- Убирайтесь, пока я не позвал полицию.
Там двое взрослых и грудной ребенок. Мужчина дородный и плотный, носит короткую бородку. У женщины длинные черные волосы. Оба невысокого роста.
- Натан, разве ты не помнишь, как в юности пошел в лес за грибами и заблудился? Наступила ночь, луны на небе не было, и ты услышал вой волков. В отчаянии ты постучал в дверь сторожки лесоруба. Он не был твоим соплеменником, и все же пустил тебя внутрь. Сделай же сейчас то же самое для меня.
Короткое колебание, затем лязг засовов. Дверь отворилась.
С улыбкой Фауст вошел. Он направился прямо к люльке, взял на руки малыша, повернулся и промолвил:
- Вы оба - евреи.
С пронзительным криком мать устремилась к нему. Отстранив ее одной рукою, он другою рукой поднял ребенка над головой.
- Осторожно! Он может упасть! Дитя упадет!
Потом, когда муж схватил жену, чтобы оттащить ее, Фауст добавил:
- Если не будешь вести себя спокойно, то гребаные мозги этого ребенка заляпают стену!
В помещении наверху кто-то гневно топал по полу.
Они все оцепенели.
- Что тебе от нас надо? - прошептал Натан. Жена обратила к нему умоляющий взгляд, но сделала шаг назад.
Ребенок зевнул и тихо чихнул. Фауст торжественно и осторожно щелкнул кончиком пальца по крошечному носику. Затем протянул дитя матери. Она прижала его к груди, успокаивая легкими покачиваниями.
- Твой род изгнали из Нюрнберга. Разумеется, ты понимаешь, что случится, если вас обнаружат?
- Клянусь вам, сударь, мы всего лишь работаем здесь, честно, - произнес мужчина. - Осталось день-два, чтобы закончить работу, а потом мы уедем.
Фауст снял промокшее пальто и накинул его на дверцу очага. Поворотом ручки включил газ, пощелкал кнопкой искрового запала и сделал огонь потише.
- Твой прадед, Израэль Бен-Симеон, - сказал он, - был в этом городе серебряных дел мастером. Когда отцов города возмутило процветание евреев, они сговорились завладеть их имуществом, а он оказался слишком гордым, чтобы продать дом за ничтожную цену, за малую долю от его настоящей цены, людям, которых считал ворами и преступниками. Другие оказались мудрее, сделали то, что им приказали, и спокойно уехали в Испанию, Италию и Рутению. Он же из-за своего упрямства остался здесь и не продал ничего из имущества.
- Вы… вам что-то известно об этом?
На округлом испуганном лице Натана появился грубый намек на алчность.
- Более чем. У твоего прадеда был друг, христианин по имени Боэм, убогий хормейстер, несколько раз тайно пользовавшийся его благотворительностью. Однажды ночью этот хормейстер пришел к твоему прадеду, чтобы предупредить, что утром его арестуют. Тот бежал с женой и дочерью, прихватив с собой достаточно золота, чтобы добраться до Праги, и столько драгоценностей, сколько смог унести. Ты меня слушаешь?
Натан кивнул.
- Самое драгоценное, что было у Израэля Бен-Симеона, - это великолепный серебряный кувшин, украшенный бесподобным изображением Юдифи, держащей голову Олоферна. Воистину шедевр; он потратил целый год, отделывая его. Каждый работник по металлу, приезжающий в город, будь то еврей или христианин, заходил, чтобы полюбоваться им и изучить. Этот кувшин не имел цены. Увы, он был слишком велик, чтобы с ним путешествовать, и потому Бен-Симеон наполнил его драгоценностями и другими очень дорогими предметами и закопал на заднем дворе своего дома, у основания дымовой трубы.
