Среди раненых и Бадвин Шульц. Пуля пробила левую руку возле плечевого сустава и вошла в грудь через проем в кирасе. Ее уже сняли, рану на руке перевязали бинтом из льняной материи, а на груди приложили тампон, которые набух от крови. Легкое вроде бы не задето, дышит легко и без хрипа. Командир морских пехотинцев, превозмогая боль, пытается улыбаться.
— Удача отвернулась, — сделал вывод Бадвин Шульц.
— Ненадолго. Сейчас лекарь вынет пулю, зашьет рану, и через несколько дней опять будешь воевать, — подбадриваю я и приказываю матросам: — Срочно несите в госпиталь и предупредите, чтобы кровь не пускали!
Лекарей у нас двое. Один — хороший диагност, а второй — хирург. Оба получают офицерские доли и соглашаются со мной, что кровопускание вредно, кроме случая, когда у человека высокое давление. Поскольку давление мерять пока не умеют, высокое почти у всех, кто попадает в госпиталь. Экипаж считает, что офицерскую долю лекари получают зря. Сегодня у них будет шанс доказать обратное.
— Принимай командование призом, — говорю я своему шурину. — Офицеров и часть матросов, если их там много, отправишь сюда.
— Хорошо! — бодро соглашается Ян ван Баерле.
Ему нравится командовать кораблем. Я еще в двадцать первом веке заметил, что хорошие капитаны получаются из тех, у кого плохо складываются отношения с женщинами. Себя в последнее время я стал относить к исключениям из этого правила.
Офицер на карамуссале оказался всего один, тот самый, что запросил пощады. Он рассказал, что капитан погиб от первого нашего залпа. Две картечины пробили тонкую ставню на иллюминаторе в его каюте и обе угодили в капитана. Одна — в голову, так что он умер сразу. Корабль вез пшеницу из Египта на Кипр, который одиннадцать лет назад стал частью Османской империи. Груз малоценный, а переход предполагался короткий и безопасный, поэтому матросов было минимальное количество. Судовладелец экономил на всем.
Я решил продать груз и корабль в Венеции — ближайшем государстве, которое не подчинялось ни турецкому султану, ни испанскому королю. Осталось дождаться хоть какого-нибудь ветра. Обычно к обеду ветер усиливался, а в этот день даже намека не было. К полудню припекало так, что даже в тени было тяжко.
Задуло после трех часов пополудни. Северо-восточный ветер налетел порывом таким резким, что фрегат сильно накренился. От неожиданности я еле удержался на ногах. Через несколько секунд корабль накренил следующий порыв ветра, после чего задуло потише. Впрочем, ветер постепенно усиливался. Я приказал ставить штормовой парус и держаться против ветра, чтобы не быстро сносило к африканскому берегу.
Через час небо покрылось черными тучами, ветер усилился баллов до десяти, поднялась волна. Сразу стало не жарко. Я по традиции облачился в спасательный жилет и навесил на себя всё то, что пригодится в следующей эпохе, в том числе и оба пистолета. Никак не мог решить, брать винтовку или нет? Помог боцман Лукас Баккер, влетевший в мою каюту без стука, что считалось смертным грехом. Судя по дикой гримасе на его лице, у него был веский повод согрешить.
— Капитан, пожар! — заорал боцман, чтобы перекричать свист ветра.
— Где? — спросил я.
— На нижней палубе, возле крюйт-камеры! — ответил Лукас Баккер.
— Как там могло загореться?! — удивился я. — Я же запретил туда ходить!
— Йорг Кляйн поджег, — ответил боцман. — Думали, он уже не жилец, оставили без присмотра, а он перерезал глотку Бадвину Шульцу, который рядом лежал без сознания и с масляной лампой дополз до крюйт-камеры и поджег ее.
— Пожарная команда там? — спросил я.
— Туда не пройдешь, дыма много. По дыму и догадались, что горим, — рассказал Лукас Беккер.
— Все плавсредства на воду, экипажу приготовиться к эвакуации на карамуссал! — приказал я и вышел вместе с боцманом из каюты.
Почти все члены экипажа столпились в кормовой части судна — подальше от крюйт-камеры, которая располагалась в носовой, через переборку с форпиком, где в три яруса стояли бочки с пресной водой. Из люка, ведущего к крюйт-камере, шел дым. Сильный ветер сдувал его, поэтому казалось, что пожар не сильный. По приказу боцмана матросы побежали к баркасу, катеру и ялу, чтобы спустить их на воду.
Я надел винтовку так, чтобы не слетела, и поднялся на квартердек. Там стоял Дирк ван Треслонг с вытянутым от испуга лицом.
— Быстро собери свои ценные вещи, — сказал я.
— Да, — коротко молвил он и метнулся к своей каюте, буквально скатившись по трапу.
В это момент и прогрохотал взрыв. Точнее, сперва я увидел, как в носовой части фрегата вспучивается главная палуба, медленно, очень медленно, словно нехотя, а потом стремительно, резко. В воздух выплеснулись пламя и черный дым, а вместе с ними подлетели доски и люди. После чего загрохотало с такой силой, что я оглох. Невидимая рука беззвучно подхватила меня и легко и как бы небрежно подкинула вверх. Удивление и непонятный восторг во время взлета было последним, что я ощутил.
