в таких сейчас пол-Москвы ходит.
Возможно, он уже кроме брюк ничего разглядеть и не может.
Я вот так не подписывался. И мне все равно придется его убить, так что последнее, что мне нужно…
Нет, это невыносимо!.. Я злюсь на Петрова, и на себя, и на Ильфа, который шастает не пойми где, и на моего заказчика – но больше все-таки на Петрова. Какого черта он вообще сюда влез?!
Срываюсь.
Пинком переворачиваю эту сволочь на спину и наступаю ногой на горло. Петров хрипит и хватается за мою штанину. Вот это другое дело, не то, что раньше. Снова вытаскиваю из кармана кусок трубы.
Я решил.
Сейчас.
Теперь эта скотина сопротивляется, пытается убрать мою ногу, и я нажимаю сильнее. Совесть больше не мучает, он ведь и вправду сам во всем виноват. Я ведь пытался закончить все быстро и безболезненно! Еще в прошлый раз… в три прошлых раза! Он сам во всем виноват!
Петров очень быстро теряет силы, его движения становятся конвульсивными. Наконец-то. До чего же приятно смотреть, как стекленеют расширенные от ужаса глаза…
Опомнившись, убираю ногу. Петров затих: без сознания. Или мертв.
Я не хочу проверять.
Мне плохо. Меня трясет.
Я ухожу, постоянно оглядываясь на неподвижное тело – никак не могу заставить себя вернуться и хотя бы пощупать пульс. Выбрасываю в контейнер дырявый мешок из-под картошки, выхожу во двор и ненадолго останавливаюсь, вспоминая, где купить что покрепче.
Мне срочно нужно напиться. Напиться – и вычеркнуть из памяти этот кошмар.
Пожалуй, надо быть честным хотя бы с самим собой. В какой-то момент я действительно пожалел Петрова, только проблема совсем не в жалости. Воробьева я тоже жалел, и что?
И не в убийстве. Посмотрим правде в глаза: я поубивал кучу народу.
Только сейчас я впервые получил от этого удовольствие.
Совсем, как…
Совсем, как настоящий маньяк.
21.08.1942
Москва, Главное Управление уголовного розыска НКВД СССР
Ганс Густав Адольф Гросс
Вечер пятницы я проводил на работе: пил крепкий кофе из новой банки и неторопливо печатал на машинке отчеты. Все уже разошлись по домам, остался только начальник убойного отдела Брусникин – у него было что-то срочное. Я все собирался сходить к нему, поболтать о нашем убийце, но не мог поймать нужное настроение.
Я давно подозревал, что в нашем отделе завелась крыса, работающая на «картофельного маньяка», а после убийства Воробьева подозрения переросли в уверенность. Мне даже удалось определить круг подозреваемых, только проблема была в том, что Брусникин входил туда первым номером. Вторым и третьим были Денисов и Ложкин, поэтому дело немного осложнялось тем, что это были самые симпатичные мне люди в отделе. Ну, и еще реутовский участковый, но как раз он вроде был непричастен.
Я уже почти собирался пойти к Брусникину, когда он позвал меня к телефону:
– Ганс! Ганс, это вас!.. Там, кажется, ваши писатели. Вы говорите, а я схожу на улицу, покурю.
Я улыбнулся в усы: в последнее время мои журналисты тут примелькались. Я пытался решить задачку с показаниями недобитой главы Минсмерти Лидии Штайнберг, для чего уговаривал Евгения Петрова немного за ней поухаживать.
Прогресса в этом деле не наблюдалось. Петров неизменно начинал возмущаться и совать мне под нос обручальное кольцо.
Один-единственный раз писатель согласился сходить в Минсмерти под предлогом оформления документов для брата Ильфа, но для установления контакта одной «случайной встречи» было недостаточно. Поганые чиновники Минсмерти, похоже, были в сговоре с нашим убийцей, потому что на этот раз они отступили от незыблемых традиций бумажной волокиты и выдали все документы в положенные сроки. Вариант с невероятной везучестью Михаила Файнзильберга я тоже не отметал, пусть Илья Ильф на этом месте и начинал ехидно улыбаться. Почти так же ехидно, как во время моих попыток уговорить Петрова начать флиртовать с мадам Штайнберг.
Вообще, я много раз зарекался звать этого примерного семьянина вместе с Петровым. Ильф демонстрировал пренебрежительное отношение к моим идеям насчет Штайнберг даже когда молчал.
Но без Ильфа иногда получалось так, что Петров становился слишком сдержанным, и в воздухе повисала неловкость. Он будто вспоминал, что я немец, и боялся сказать лишнее слово, чтобы оно не превратилось в упрек. А я, в свою очередь, вспоминал, почему уехал из Германии, и в этом тоже было мало приятного. Возможно, мне следовало достать из сейфа коньяк и попробовать обсудить с Петровым войну, Гитлера и душевные раны, как когда-то с Дзержинским, но спаивать свидетелей было как-то не комильфо. Проще было сразу пригласить его вместе с соавтором.
Но сегодня Ильф позвонил первым – и явно не для того, чтобы сказать, что уговорил Петрова поучаствовать в моих авантюрах.
– Добрый вечер, Илья Арнольдович, – поздоровался я, забрав у Брусникина телефонный аппарат.
Начальник убойного отдела кивнул и оставил меня наедине с телефоном (и с Ильфом). Я прислонился к столу – Брусникин не переносил, чтобы кто-то сидел на его месте – и приготовился слушать.
– Хорошо, что вы тут, Ганс, – Ильф говорил быстро и казался странно взволнованным, – мне нужна ваша помощь. Пожалуйста. У вас…– журналист запнулся и издал тихий, нервный смешок, – у вас случайно нет антидота от цианида? Женю отравили.
Я посмотрел на трубку в руке и задумчиво разгладил усы. Пожалуй, это было весьма неожиданно.
Забавно, но пару дней назад я как раз думал о том, что выжал из убийства Владимира Воробьева все возможные улики и готов к новым трупам. И вот, пожалуйста, как по заказу!..
Или нет.
В биографии Евгения Петрова до этого никаких отравлений не числилось. По логике нашего таксидермиста-сектанта его следовало выкинуть из самолета. С другой стороны, Петрова могли отравить и не в связи с моими убийствами. Мало ли кому мог помешать любопытный журналист, с удовольствием сующий свой нос в чужие дела. То, что он делал это тактично и деликатно, само по себе безопасность не гарантировало.
А еще была вероятность,
