— Не в том беда, — отмахнулся Георгий Тимофеевич. — Вы изначально задаете типичный маразм. Взять хотя бы этот самый сорок третий вариант… Что за идиотский размах репрессий? Я не спорю, Сталин был, конечно, интриганом и людоедом, без капли сострадания в сердце, но зачем же ему расстреливать людей без необходимости?! Ну посадил в тридцать седьмом сотню-другую тысяч, ну расстрелял тысяч тридцать, кого считал самыми опасными — дело, что называется, житейское… Но вы же программируете аресты и казни миллионов! И нельзя заставлять его не обращать внимания на явные признаки скорого начала войны.
— Это не мы — программа заставила, — вскинулся Антощенко. — Мы только…
— Только… А весь ход Второй мировой войны? Почему — у вас Гитлер отказался от вторжения в Англию? Почему американские авианосцы вдруг ушли из Перл-Харбора буквально за сутки до японского налета? Вы подыгрываете «за своих» — это, друзья мои, не спортивно!
Тяжело вздыхая, заведующий лабораторией принялся объяснять, что в данной модели они намеревались воплотить ситуацию, при которой Советский Союз не завоевал всю Европу вплоть до Португалии, как это случилось в реальности, но вынужден был довольствоваться лишь половинкой Германии. По его словам, задумка была интересной: наличие сильного блока капиталистических стран на западе Европы предполагало развитие политики сосуществования, мирную конкуренцию с Западом, а в итоге — быстрый прогресс социалистического лагеря.
Слушая его доводы, Барушин насмешливо кривил губы, время от времени напоминая, куда ведут дороги, вымощенные благими намерениями. К его изумлению, профессор посмел огрызнуться:
— Между прочим, сценарий создавался по заказу вашей конторы. Основные пункты мне продиктовал секретарь ЦК по идеологии.
С минуту Георгий Тимофеевич пребывал в нокдауне. Потом кое-как оклемался и пробормотал: дескать, партия разобралась с этим интриганом и отправила в отставку. В ответ наглый профессор намекнул, что дело не интригами пахнет, но предательством. Барушин понял, что надо срочно менять опасную тему.
— Лучше бы просчитали последствия сегодняшних событий, — изрек он назидательно.
— Рано пока. — Антощенко снова вздохнул. — Через недельку наберем статистику, проследим развитие событий, экономических и политических процессов — потом только попробуем прикинуть дальнейшие варианты.
В дверь постучали — негромко, как бы деликатно. «Заходи, если свой», — отозвался Владимир Николаевич. Через мгновение на пороге робко топтался Павлик — шофер Барушина.
— За вами прислали, Георгий Тимофеевич.
Встревоженный Барушин напрягся, как волк перед броском. Может быть, даже — как зверь, учуявший, что сейчас на него бросится стая волкодавов. Он спросил еле слышно:
— К кому вызывают-то?
— В девятнадцать ноль-ноль Степан Кузьмич проводит инструктаж руководителей отделов. А завтра с утра собирается пленум, надо будет готовить материалы к сессии Верховного Совета.
Захмелевшие Антощенко и Рудман в уникальном единении замурлыкали на мотив похоронного марша, старательно выводя дуэтом: «Скоро будет пленум, скоро будет пленум… В сельском хозяйстве у нас опять подъем…»
Покосившись на них, Барушин многозначительно поморщился, затем снова повернулся к своему водителю;
— Понятно… А как вообще обстановка на Старой площади?
— Вроде нормально, только танки всюду стоят. И возле Крымского моста постреливали — говорят, в Парке Горького рэкетиры засели… — неожиданно Павлик понизил голос: — Дядя Сережа, шофер Самого, вспоминал в курилке, что в шестьдесят четвертом, когда Хруща скинули, спокойнее обошлось.
— Да уж, тогда мы ловчее управились, — Барушин хмыкнул. — Ладно, спускайся к машине, я сейчас подойду… — он вдруг спохватился: — А пропуск у нас есть?
— А то как же, — Павлик даже обиделся. — Выдали. Все честь по чести.
Проводив его взглядом, Барушин пробормотал очень тихо, будто сам с собой разговаривал: «Если так — это еще не страшно…» Потом, заметно приободрившись, вновь повернулся к работникам лаборатории.
— А еще я думаю, что ваши исследования не вполне корректны по вот какой причине, — проговорил он неожиданно душевно. — Ведь те люди, которых вы, извиняюсь, моделируете в этом компьютере, неизбежно должны догадываться, что живут в абсолютно нелогичном, абсурдном, ненастоящем мире. Не может нормальный человек совершать разумные рациональные поступки, когда видит, как непонятная сила произвольно тасует исторические события. Смекнут разок, что не мог тот же Сталин не видеть приближения войны — и догадаются, что существуют в абсурдной, надуманной модели. Вот потому-то эти люди и сами живут не по-людски, и ваши сценарии, соответственно, развиваются в духе полного идиотизма.
— Ерунда, — презрительно ответил Антощенко. — Это же марионетки, лишенные свободной воли. Они не способны к столь сложным рассуждениям.
Барушин покачал головой, демонстрируя несогласие, но ничего говорить не стал, а надел пиджак, подтянул узел галстука и, тепло попрощавшись, направился к выходу. Остальные тоже стали прибираться, сварливо ворча: дескать, из-за этого дурацкого комендантского часа неизвестно, как метро работает. Лишь неугомонный Рудман спросил в спину уходящего начальства:
— Простите, Георгий Тимофеевич, а чей «членовоз» водит дядя Сережа? Другими словами, кого нынче широкая шоферская общественность именует словом «Сам»? Наверное, Степана Кузьмича?
Снисходительно хохотнув, Барушин ответил:
— Никак нет. Дядя Сережа возит Виктора Олеговича.
Даже матерый патриот Антощенко побледнел, услышав ответ, и пробормотал, едва ворочая отвисшей челюстью:
— О Господи…
Ровно, март 1943 г.
Сделав заказ, он подмигнул смазливой, по-деревенски пышной официантке, и та с готовностью захихикала. «Корова, — меланхолично подумал танкист. — Будет получше англичанок, но похуже француженок и полячек». Оторвав его от глубоких размышлений, рядом раздался негромкий голос:
— Вы прекрасно говорите по-русски, герр оберст-лейтенант.
Танкист недовольно покосился на обер-лейтенанта интендантской службы. Высокий плечистый блондин был типичным арийцем — даже удивительно, что носит мундир Вермахта, а не Ваффен СС.
— Я родился и вырос в сотне километров отсюда, в той стране, которая была здесь до большевиков, — сказал подполковник и представился: — Гюнтер фон Бутов.
— Пауль Зиберт. Мы с вами почти земляки. Я родился в Латвии, моя семья вернулась в Рейх только в сороковом году.
