Погрузка началась с наступлением утренних сумерек. К тому времени на берегу у кромки прибоя уже лежали груды всякого барахла, упакованного, как попало, и стояли и сидели пленники. Вещи перевозили на баркасе и перегружали в третий трюм, самый вместительный, а людей — на шлюпке и тузике и отправляли в первый трюм. Я был уверен, что товаров наберем много, а рабов мало. Отдельно привезли сундук, наполненный серебром, в основном посудой, и кожаный мешочек с золотом: перстни, кольца, сережки, браслеты и солиды. Если бы я грабил ночью прохожих на дороге, то добычу можно было бы считать богатой, а для пирата — мелочь пузатая.
Впрочем, не все было так уж и печально. Среди пленников находилась девушка лет тринадцати в порванной спереди тунике из тонкой белой ткани. Даже гримаса страха на узком холеном личике не скрыла красоту. Девушка неловко поднялась по штормтрапу. Порванная туника распахнулась, открыв небольшие, упругие сиськи с темными сосками. Девушка спустилась по трапу на палубу, собрала левой рукой в комок тунику, спрятав свои прелести, и пошлепала маленькими белыми ступнями к первому трюму, вслед за остальными пленниками. По тому, как боязливо переставляла ноги, было понятно, что ходить босиком не приучена.
— Эту в мою каюту, — показав на девушку, приказал я.
Она не сразу поняла, что хочет матрос, выполнявший мой приказ, попробовала увернуться, проскользнуть к первому трюму, но ее грубо толкнули к двери, ведущей в капитанскую каюту. Иногда на дорогу к счастью направляют тумаками и пинками.
Я спустился с полуюта на главную палубу, открыл дверь в свою каюту и сказал девушке на греческом языке:
— Заходи.
В каюте было темновато, лишь масляный светильник, подвешенный к подволоку над столом, медленно покачивался и источал жиденький желтоватый свет и горьковатый запах сгоревшего оливкового масла. Я показал девушке, чтобы села за стол, а сам достал из рундука шерстяное одеяло, которым не пользовался с весны, накинул его на узкие плечи, которые тряслись то ли от холода, то ли от страха. Ключицы у нее были тоненькие и теплые. Меня пробило острое чувство жалости и, наверное, инстинктивное желание защитить, уберечь от бед, как будто не я был их причиной. Я налил из серебряного кувшина в серебряный кубок неразбавленное красное вино, поставил перед девушкой. Затем придвинул к ней блюдо с финиками.
— Выпей, поешь и пореви, — предложил я. — Захочешь спать, ложись на кровать. Я вернусь не скоро.
Она сидела за столом скукоженная, напоминая воробышка под дождем, и не шевелилась. Взгляд был направлен на кубок с вином, но, уверен, не видела его. Ладно, пусть сама страдает, для этого и рождена. Все равно ведь, рано или поздно, ей пришлось бы покинуть родительский дом и оказаться в постели малознакомого или вовсе незнакомого мужчины, которого ее родители сочли бы достойной парой. Любовь вне брака пока еще не придумали. Предки трубадуров только начали перебираться из леса в города.
63
День мы дрейфовали примерно посередине Адриатического моря, где нас никто не побеспокоил. Десант отоспался, приготовился к следующей вылазке. На этот раз мы посетили владения Западной Римской империи. Как ни странно, добычи там было меньше. Мой тесть Флавий Константин рассказывал как-то во время совместной трапезы, что богачи начали перебираться в Восточную Римскую империю, потому что там ситуация стабильнее, несмотря на нападения гуннов. Мне кажется, главная ценность денег — это возможность перемешаться в зоны наибольшего комфорта. На планете всегда где-нибудь приятная погода во всех смыслах слова.
Барахла набрали мало, зато пленных было столько, что заполнили первый, второй, часть третьего трюма, и на главной палубе места свободного не найдешь. Я решил не жадничать, повел марсильяну в Карфаген. Пролив Отранто проскочили ночью, когда там было пусто. На рассвете, убедившись, что находимся вдали от берегов и северо-западный ветер подгоняет нас в нужном направлении, я пошел отдыхать.
Лаодика, моя новая наложница, уже не спала. Не знаю, есть ли птицы, которые просыпаются раньше жаворонков, так вот она одна из них. При этом засыпает вместе со мной, то есть поздно. Правда, спит днем пару часов. Я бы в таком режиме давно загнулся, а она всегда полна энергии и радостного отношения к жизни, хотя и пореветь не прочь. Вчерашние печали позабыты, по крайней мере, при мне. Для женщины ведь главное — не остаться одной, чтобы в ее жизни был мужчина, чтобы было, на ком повиснуть, кому мозг выедать. Дальше включается женский основной инстинкт — инстинкт продолжения рода, и всё остальное отодвигается на задний план, на моменты, когда жизнь будет так хороша, что не из-за чего пореветь. Вот тогда и припомнится прошлое.
Я неспешно разделся, спиной чувствуя взгляд Лаодики. Давно не был, как под микроскопом. Для нее это вопрос выживания, поэтому надо быстро определить мои сильные и слабые места и зацепиться за них. Видимо, я не самый плохой вариант. Если не получится со мной, следующего может не быть вовсе или достанется какому-нибудь моральному уроду. Задача не из легких даже для опытной женщины. Я не говорю Лаодике, что уже зацепилась, заняла свободную нишу, образовавшуюся в связи с беременностью Хильды. Пусть потренируется. Жизнь долгая, всё может пригодиться.
В тусклом свете от больше коптящего, чем горящего, фитиля масляной лампы лицо Лаодики прямо таки излучает радость видеть меня. Вполне возможно, что это чувство искренне. Всё-таки она кончает со мной, а это для женщины много значит. Лаодика взвизгивает со смешком, когда прикасаюсь холодными руками к ее теплому телу.
— Давай погрею их, — предлагает она, берет обе мои ладони своими маленькими, начинает дуть на них.
Вспоминаю, что у коровы выдыхаемый воздух пахнет молоком, и пытаюсь понять, чем у Лаодики. Скорее всего, сексом. Она прижимает мои ладони к своим губам, целует. Я понимаю это, как сигнал, что пора начинать. Моя правая ладонь скользит по густым пушистым волосам на лобке, протискивается между теплых бедер. Лаодика раздвигает их шире, давая мне завести ее. Стонем жалобно, словно делаю больно. Подо мной вертится немного, располагаясь поудобнее, после чего отдается процессу самозабвенно и начинает стонать более низко и легонько царапать мою спину коготками.
Закончив, я ложусь возле переборки, а Лаодика льнет ко мне, радостно хихикая и что-то бормоча. Я не разбираю слова, только тон — сплошной позитив, мёд медовый. Мне тоже хорошо с ней. Лучше, чем в последнее время с Хильдой, которая исправно выполняла супружеские обязанности, но как-то без огонька. Да и меня беременные женщины не шибко возбуждают. Всё время такое чувство, что это секс «Два плюс подглядывающий».
Работал со мной старший механик-француз. Мы с ним любили вечером сесть на шлюпочной палубе и распить бутылочку сухого вина под разговор о всякой всячине. Однажды он рассказал, как в отпуске познакомился с парижанкой, которая любила заниматься сексом в Булонском лесу. По ночам там рабочее место проституток обоего пола, включая промежуточные транс-варианты, но заглядывают и парочки, у которых нет денег на гостиницу или желающие острых ощущений. Еще там много онанистов, которые по несколько человек окружают такие парочки, и каждый занимается своим. Подружка механика в хорошо освещенном месте становилась в коленно-локтевую позу и во время процесса любовалась теми, кто дрочил, любуясь тем, как ее дерут.
Разбудил меня стук в дверь каюты:
— Корабль! Большой!
Я не сразу понял, зачем меня разбудили. Откуда в открытом море корабль?! Был искренне уверен, что, кроме моей марсильяны, там никто не шляется.
Оказалось, что сильно ошибался. Это был не просто большой корабль. Если пропорции перенести в двадцать первый век, то это был бы супертанкер класса ULCC (Ultra Large Crude Carrier) дедвейтом более триста двадцати тысяч тонн. Римский был длиной пятьдесят пять метров, шириной пятнадцать, осадкой семь и надводным бортом восемь. Дедвейт, как позже я подсчитал, составлял тысячу триста тонн. Главная мачта несла прямой парус, над которым были два треугольных топселя. В носовой части находилась короткая, наклоненная, дополнительная мачта, которая несла артемон. Благодаря парусам, корабль в полветра перемещался со скоростью узла два. Управлялся с помощью двух длинных рулевых весел с широкими лопастями, опущенные с кринолинов по одному с каждого борта. Работало на них по два человека. В кормовой части было что-то типа надстройки. Зерновозы сейчас называют корбитами.
