И увидел! В ночь с 6-го на 7-е июня, где-то ближе к полуночи, я услышал над головой странный шум. Как будто в небе стрекотала какая-та машина, летящая над нами на большой высоте. А потом с неба, на то место, где стояли на якорях турецкие мониторы и канонерские лодки, стали падать огненные стрелы. Вы видели падение звезды? Так вот, что-то похожее на это падение, только гораздо ярче и стремительнее.
Бегом я бросился в домик, где мы остановились, схватил этюдник и горящую свечу, приказав казаку, который, выпучив глаза, наблюдал за этим необычным явлением, держать ее у меня над головой. Не успел я сделать и нескольких мазков кистью, как в Рущуке раздался страшный взрыв, и в небо всплеснулся сноп ярко-желтого огня.
— Видать, у турок корабль взорвался! — с недоумением сказал казак, наблюдая за этим странным «звездопадом». Несколькими минутами спустя прогремел еще один взрыв. Как одержимый я бросал краски на холст. Такого зрелища мне никогда еще не приходилось видеть.
Потом в Рущуке вспыхнули два огромных костра, которые горели долго — без малого час. Высыпавшие из домиков и палаток офицеры словно завороженные наблюдали за тем, как с неба сорвалось еще с десяток звезд и в Рущуке громыхнуло несколько сильных взрывов.
— Господа, что это было? — раздавались недоуменные голоса морских офицеров. А матросы и солдаты радостно приплясывали и махали руками. Они видели, что от турецких кораблей в Рущуке остались одни головешки.
На следующий день, ближе к вечеру, мы вышли к Рущуку всей флотилией. Часть миноносок с шестовыми минами должны были атаковать турецкие корабли. Если они, конечно, уцелели после ночного побоища и попытаются помешать минным постановкам. Тихоходные же катера и лодки должны были ставить мины.
Вышли мы в поход затемно. Перед отправкой к нам приехал молодой Скобелев, тот, с которым я познакомился в Туркестане, и стал упрашивать командующего нашим отрядом капитана 1-го ранга Новикова, чтобы его взяли на одну из миноносок. Но Модест Дмитриевич был непреклонен, и Скобелев, огорченный, уехал, на прощание шепнув мне: «Экий вы счастливец, как я вам завидую!». Эх, дорогой Михаил Дмитриевич, если бы вы знали, от какой смертельной опасности уберег вас Модест Дмитриевич!
Вышли мы уже на закате солнца, когда последние его лучи были уже почти не видны, а на светло-красном фоне неба и воды черными силуэтами выделялись миноноски, дымящие, разводящие пары. Руки сами собой потянулись к этюднику, и я успел сделать набросок до того, как солнце окончательно скрылось за горизонтом и стало совсем темно.
Мы медленно шли по фарватеру в полной темноте. Впереди идущие катера и лодки то и дело садились на мель, и нам приходилось стаскивать их на глубокую воду. Предполагалось, что еще до рассвета мы войдем в русло Дуная и с зарей начнем класть мины. Вышло же, что уже рассвело, а еще никто даже не выбрался на фарватер.
Мы долго стояли на одном месте, чтобы дать время подтянуться остальным, и потом пошли вдоль острова, густые деревья которого скрывали еще нас от турок. Очевидно, что сделать как предполагалось, то есть тайком подойти и положить мины к турецкому берегу, было немыслимо; вдобавок, кроме нашей и еще одной-двух, все остальные миноноски страшно дымили и пыхтели, так что одно это должно было выдать весь отряд.
Только мы стали выходить из-за первого островка, как из караулки противоположного берега показался дымок, раздался выстрел, за ним другой… И пошло, и пошло, чем дальше — тем больше. Берег был недалеко, и мы ясно видели суетившихся, перебегавших солдат; скоро стало подходить много новых стрелков, особенно черкесов, и нас начали осыпать пулями, то и дело булькавшими кругом лодки. Сделалось вскоре очень жарко от массы падавшего свинца; весь берег буквально покрылся стрелками, и выстрелы представляли непрерывную барабанную дробь.
Грозно, тихо двигались миноноски; первые уже остановились у берега и начали работу, когда последние только еще входили в русло реки. Солнце давно вышло; было светлое летнее утро, легкий ветерок рябил воду. Мины приходилось класть под выстрелами. Отряд, начав погружать их, сделал большую ошибку в том, что сейчас же прямо не пошел к турецкому, то есть правому берегу, а начал с этого — левого; вышло то, что первые мины уложили порядочно; даже около середины мичман Нилов бросил свою мину, но второпях неладно, так как она всплыла наверх; далее же никто из офицеров не решился идти, так что половина фарватера осталась незащищенной.
Лейтенант Скрыдлов вел себя хладнокровно под огнем неприятеля. Пользуясь тем, что со стороны Рущука вооруженных пароходов так и не было обнаружено, мы с ним закусили вареной курицей и выпили по глотку хереса. После чего приятель мой прилег вздремнуть, и — странное дело — его крепкие нервы действительно позволили ему это сделать.
Я не спал: стоял на корме, облокотись о железный навес, закрывавший машину, и следил за рекой по направлению к Рущуку. Тем временем обстрел противником все усиливался. По берегу стрелки и черкесы стали кубарем спускаться до самой воды, чтобы стрелять в нас поближе, и буквально осыпали миноноску свинцом; весь берег был в сплошном дыму от выстрелов.
Видел, что Скрыдлова, сидевшего у штурвала, передернуло — его ударила пуля, потом другая. Я стоял, поставив одну ногу на борт; слышу сильный треск подо мной и удар по бедру, да какой удар! — точно обухом. Я перевернулся и упал, однако тотчас же вскочил на ноги.
Мы шли по течению, очень близко от турецкого берега, откуда стреляли теперь совсем с близкого расстояния. Как только они не перебили нас всех! Бегут за нами следом и стреляют, да еще ругаются, что нам хорошо слышно. Я пробовал отвечать несколькими выстрелами, но оставил, увидев, что это бесполезно.
Как мы добрались до дома — одному богу известно. «Шутка» была совсем разбита и, очевидно, не годилась для дальнейшей работы; оказались большие пробоины не только выше, но и ниже ватерлинии; свинца, накиданного выстрелами, собрали и выбросили несколько пригоршней. У Скрыдлова две раны в ногах. Я ранен в бедро, в мягкую часть. Пуля ударила в дно миноноски, потом рикошетом прошла через бедро навылет — перебила мышцу и на волос прошла от кости; тронь тут кость, верная бы смерть. Нас вытащили на румынский берег. Из весел сделали носилки и положили на них Скрыдлова, а я пошел пешком; сгоряча я не чувствовал ни боли, ни усталости. Но, пройдя с версту, почти повис на плечах поддерживавших меня матросов.
На берегу встретил я Скобелева, издали наблюдавшего за установкой мин; мы расцеловались. Он только повторял: «Какие молодцы, какие молодцы!»
Признаюсь, я долго не понимал, что ранение серьезное. Через пару недель — я был в этом убежден — можно будет опять присоединиться к передовому отряду, с которым я до сих пор шел.
