— Это еще что, вот под Москвой один поп живет, так он из людей бесов выгоняет. Как сам Христос. Соберет паству, помолится с ней, а потом за вожжи и давай бесов изгонять. Особенно из баб, которые потолще, выгонять старается.
Разговор начал постепенно уходить в сторону от текущего политического момента. Я не к месту вспомнил фантастический рассказ Рея Бредбери, о том, как турист, попав в доисторическую эпоху, наступил на бабочку, а когда вернулся в свою Америку, там оказался другой президент.
«Может быть, и я уже как-то повлиял на историю», — с грустью думал я, слушая продолжение рассказа об изгнании попом бесов из упитанных прихожанок. Толстые бабы меня в тот момент не интересовали.
Однако для остальных участников дискуссии тема оказалась более интересна, чем усекновение головы боярину князю Шуйскому, что лишний раз подтвердило тезис о низменности даже высоких человеческих помыслов.
— У меня была одна купчиха, вот толста, так толста, — вмешался в разговор новый участник, — не поверите, когда я на нее забирался, Коломенское было видно!
Такое смелое и главное неожиданное воспоминание невзрачного с виду мужичонки заставило общество задуматься. Я, как и все, представил себе габариты неизвестной купчихи и решил, что рассказчик что-то путает.
— А с какого места ты Коломенское видел? То есть где та твоя купчиха жила? — спросил знакомый подмосковного попа.
— В Замоскворечье, — ответил мужичонка.
— Оттуда и с пожарной каланчи Коломенской не увидишь, не то, что с бабы, — начал спор за правду очередной оппонент.
— А вот спорим, что с моей купчихи усмотришь?
— А когда будут казнить Шуйского? — вмешался я.
— Да, правда, пошли, посмотрим, — загорелся рассказчик политических новостей. — Я очень уважаю, когда казнят, смотреть. Особенно, если палач хороший. Как даст топором, и голова с одного удара…
— Вот я одного палача знал, — поддержал тему глазастый приятель купчихи, — вот палач был все палачам палач. Как-то раз с одного удара три головы срубил!
— Опять врешь! — рассердился правдолюб. — Две, я еще поверю, но что три, врешь. Это какой же у него топор должен быть?!
— А вот мне больше колесование нравится, — подошел к нашему столу очень пьяный человек с отрубленными ушами. — Когда мне уши резали, со мной рядом одного разбойника колесовали. Вот крепкий был мужик, ему ломом руки и ноги ломают, а он хоть бы крикнул, только матерился!
Отмеченному палачом парии никто не ответил и, несмотря на свое пьяное состояние, он это понял и с ворчанием вернулся на свое место.
— Пошли, пошли скорее, посмотрим, как Ваське Шуйскому голову отрубят! — заторопился политик, — а то все пропустим!
Однако идти на представление согласилось всего три человека, включая политика и меня. Последним пошел правдолюб.
— Ненавижу вранье, — жаловался он, — иной такого наговорит, что сам не знаешь, может такое быть, или нет. Вот ты веришь, что такие толстые купчихи бывают? — спросил он меня.
— Не верю, врал он все, разве не видно? — вместо меня ответил политик. — Если бы такая красивая баба в Москве была, ее бы весь город знал.
Разговор наш как-то закольцевался между купчихой и Шуйским. Я шел между новыми приятелями и только на подходе к Кремлю вспомнил, что оставил возле трактира своего донца. Князь Василий Иванович как-то сразу вылетел из головы.
— Все, мне надо назад, — сказал я товарищам.
— Ты чего? — удивился политик, — Уже почти дошли!
— Мне лошадь дороже, — заупрямился я.
— Какая еще лошадь? — не понял правдолюб. — Скажешь еще, что лошадей казнят!
— Все, — сказал я, останавливаясь, — дальше не пойду.
— Да чего ты, вон уже видно, эй, — окликнул политик прохожего, — Шуйского казнили?
— Да, казнят такого! — зло ответил бедно одетый пожилой человек, — У них же там одна шайка! Боярин-то уже и с народом простился, и на плаху голову положил, мы думали все, как тут прискакал гонец с царской милостью. Опять бояре государя вокруг пальца обвели.
— И чего? — не понял политик.
— А ничего, с того света отпустили. Я, понимаешь, зря полдня потерял. А такое место занял, все видно как на ладони, а тут гонец…
— Так чего? Ваську отпустили, что ли? — продолжил выяснять историческую реалию политик.
— А я что говорил, крутом одно вранье! Никому верить нельзя, — подытожил разговор правдолюб.
— Вы как хотите, а я возвращаюсь, — упрямо сказал я. — Мне на казни смотреть неинтересно!
— Так дошли же уже, чего назад тащиться, что тут, кабаков мало?
— Нет, меня лошадь ждет, я за ней, — сказал я, так и не приобщившись к событию, попавшему в учебники истории.
— Ладно, пошли вместе, а то еще подумаешь, что мы тебя в трудную минуту бросили, — сказал кто-то из новых товарищей.
Мы вернулись к трактиру, где меня ждал донец.
— Зайдем, — предложил правдолюб.
— Мне нужно домой, — ответил я, интуитивно чувствуя, что со вторым обедом мне не совладать.
— Ну, что ты за человек, куда ты все время рвешься, — упрекнул политик. — Пошли лучше посмотрим, как Ваське Шуйскому будут голову рубить.
— Какому Ваське? — заинтересовался и правдолюб.
— Да там, одному, — махнул рукой политик, — а правда говорят, что есть страна, где курное вино не пьют?
— Верь больше всякой брехне, как же там смогут люди жить?
Пока приятели решали это важный вопрос, я влез на коня и стукнул его по бокам пятками. Он послушно куда-то пошел.
— Ты куда это направляешься? — спросил я его, но он не ответил, только мотнул головой. Я обиделся и задремал.
На мое счастье на этом транспортном средстве заснуть было можно даже без подушек безопасности. Донец не хуже меня знал дорогу в свою конюшню.
Утром меня разбудили мухи. Этот бич дохимической эпохи в летнее время превращал человеческую жизнь в сплошную борьбу с докучливыми насекомыми. В городе, где везде рядом с жилищами обитали домашние животные, они плодились в таком количестве, что спастись от них можно было, только наглухо законопачивая дома, что было практически невозможно. Мне кажется, что Пушкин только из-за того любил осень, что только с наступлением холодов его переставали доставать насекомые.
Я боролся за остаток утреннего сна, а мухи дружным хором-жужжали у меня над головой, норовя влезть под холстину, в которую я закутался. Наконец это мне окончательно надоело, и я освободился от сермяжной простыни и слегка приоткрыл глаза. Первое, что я увидел, было недовольное лицо Натальи, Она по каким-то признакам определила, что я проснулся, недовольно сказала:
— Вместо того, чтобы отвезти меня в Подлипки, ты напиваешься, как, — она, наверное, хотела сказать: «свинья», но не рискнула и обошлась неопределенным эпитетом, — как не знаю кто!
