– Я не могу участвовать в вашей мессе, отец Гонсалвеш.
И снова сдержанный кивок, который, насколько понял Квинн, на сей раз скрывал ярость.
– Но разве ваша душа не ищет утешения в причастии?
– Разумеется, но я не могу.
– Из-за Богоматери или из-за руки, которая творит причастие?
– Отец Гонсалвеш, это вы напали на миссию кармелитов, разрушили ее и угнали тамошних обитателей в рабство?
– Да.
Квинн не ожидал, что отец Диегу начнет юлить и отнекиваться, но прямота признания шокировала Квинна, словно внезапный выстрел из пистолета.
– Вы сделали это вопреки акту 1570 года, который запрещает порабощение коренного населения, и вопреки правилам нашего ордена?
– Да ладно вам, святой отец, у каждого своя роль. Вы – адмонитор, я – ревизор. Вы знаете, что это значит?
– Вам дана власть судить и объявлять Справедливую войну тем, кто пренебрег спасением в Церкви Христовой. Я видел тот дом Божий, сожженный до основания, и наших братьев и сестер, преданных мечу. Я говорил с выжившей послушницей, получившей ужасные ожоги. Перед смертью она сказала мне, что видела ангелов, которые шли по верхушкам деревьев, тех самых ангелов, которые украшают мачты этой самоосвященной базилики.
Гонсалвеш печально покачал головой, словно перед ним был бестолковый школьник.
– Вы говорите о порабощении, а я вижу освобождение. Когда вы увидите, что я сделал в этом месте ради Христа, тогда и судите.
Квинн вышел из хоров. За дверью его ждал день.
– Я навещу вас сегодня вечером, чтобы начать изучение вашей души.
Но слова отца Гонсалвеша, брошенные ему в спину, застряли в памяти Льюиса.
– Они были животными, святой отец. У них не было душ, и я дал им свою.
Искра молнии на миг осветила приемную. Краткая вспышка позволила Квинну увидеть лицо отца Диегу, когда тот разбирал Механизм Управления: восхищение и энергия, гордость и интеллект. В этой жаркой и душной комнатке изучали не душу Гонсалвеша, а его собственную, и она оказалась несущественной. «Я настолько неважен, что вы предпочитаете изучать механизм». Затем загрохотал гром. Туча была почти прямо над ними. Квинн чувствовал, как теплый ветер ударяет в лицо. Матросы побежали зарифить паруса. Кто-то постучал в дверь, и вошел келейник в белой рубахе.
– Отцы, мы добрались до Города Бога.
Гонсалвеш поднял голову, его лицо сияло:
– Вы должны это увидеть, отец Квинн. Я же сказал, что не стоит меня судить, пока вы не увидите мою работу, – это самое лучшее представление.
Пока адмонитор и пай[192] карабкались по лестницам на балкон, нависавший над портиком, базилику освещали молнии, и над ней грохотал гром, постоянный перекатывающийся рев мешал любому слову или мысли. Льюис промок с ног до головы. Давно надвигавшийся шторм разразился-таки. С неба лилась такая масса воды, что Квинн с трудом видел берег сквозь сырую серость, но было очевидно, что Носса Сеньора да Варзеа готовится пристать к берегу. Большая часть каноэ отошла назад, осталось только две большие выдолбленные лодки, в каждой из которых сидело по тридцать человек, и каждая буксировала канат толщиной с ногу, идущий под притвором. Откинув мокрые волосы с глаз, Квинн уже различал пирс, далеко выдающийся в реку, и причальные сваи, каждая из которых некогда была стволом какого-то лесного титана, сейчас погруженного по пояс в грязь и быстро возвращающегося к своему изначальному состоянию. На самой высокой точке на берегу стоял крест в три человеческих роста.
Двухстворчатые двери открылись, и оттуда высыпали мужчины и женщины в перьях и раскраске женипапу с барабанами, трещотками, маракасами, язычковыми музыкальными инструментами и глиняными окаринами. Они бесстрастно стояли на ступеньках, и обильный дождь струился по их телам.
Отец Гонсалвеш поднял руку. Колокола зазвучали с башни, безумный грохот был слышен даже сквозь суровый дождь. В тот же момент собравшиеся начали петь. Молния осветила исполинский крест. Когда глаза Квинна снова обрели остроту зрения, он увидел, как в ответ на зов колоколов через гребень берега хлынули два потока людей, поскальзываясь на грязи и лужах. И снова Гонсалвеш поднял руку. Носса Сеньора да Варзеа сотряслась от притвора до алтарной части, когда весла вынули из уключин. Теперь люди с берега уже стояли по пояс в воде и пытались ухватиться за причальные тросы. Каждую минуту их количество увеличивалось, женщины и дети толкались на пристанях. Им передали веревки. Мужчины выбрались из теплой, как кровь, воды и присоединились к остальным, рука к руке, плечо к плечу. Носса Сеньора да Варзеа пришвартовалась.
– За мной, за мной, – скомандовал отец Диегу, направившись легкой походкой по скользким сходням.
Квинн не мог противостоять ни его детскому восторгу, ни его электризующему авторитету. Гонсалвеш поднял руку, благословляя собравшихся. На пристани, в каноэ, в воде и на холме все вставали на колени под проливным дождем и крестились. Затем отец Диегу вскинул руки, и тогда хор, и колокола, и гром, и дождь утонули в реве собравшихся. За его спиной выстроился хор, над их головами виднелось распятие на шесте, а чуть дальше украшенный перьями мокрый флаг Богоматери Варзеа. Квинн висел на руке Гонсалвеша, пока они хлюпали по красной грязи, каноэ тем временем подплывали к берегу. Тела все еще высыпали на холм, крутой берег был полон людей.
– Жители рая, подданные Царя Христа! – крикнул Гонсалвеш Квинну. – Они пришли ко мне животными, иллюзиями в человечьем обличье. Я предложил им тот выбор, который Христос предлагает всем: принять его нормы и жить жизнью во всей ее полноте, стать людьми, обрести души. Или же выбрать другую норму и принять неминуемую участь всех животных – впрячься в ярмо и быть привязанным к колесу.
Квинн стер воду с лица. Он и Гонсалвеш стояли на возвышении, а перед ними в виде цилиндрических окружностей по голой долине тянулись длинные дома с крышами из пальмовых листьев вплоть до далекой границы леса, размытой из-за дождя. Оставшиеся пальмы, гейхеры и казуарины давали тень, иначе город – а это был именно город, а не просто деревня – казался бы голым, как спящая армия. В пустой середине возвышалась статуя Христа в десять раз выше человеческого роста, раскинувшая руки в стороны, дабы продемонстрировать стигмы своих страстей. Дым от десяти тысяч костров поднимался с равнины. А люди все прибывали и прибывали. Матери с младенцами в перевязи на груди, ребятишки, старухи со сдувшимися грудями высыпали из малок[193] на грязные улицы между хижинами, на их ногах и голенях виднелись красные брызги. Полосатые пекари рылись в протоптанном болоте, а собаки прыгали и лаяли. Попугаи неуклюже примостились на бамбуковых насестах.
