— Отсюда прямой путь на поверхность, — бодро сказала Пульхерия, разглядывая обрывок полуистлевшего пергамента. — Здесь крестик и написано «дверь».
Те, кто не лежали пластом, поглядели вокруг.
— Здесь не одна дверь, — заметил Андрей, пытаясь пересчитать все дверцы, калитки, решетки и изъеденные дубовым червем створки. — Как говаривал один эстонец: «Не имей сто рублей, а имей сто дверей».
— Если бы кто-то не уронил селитру, — заметила Феминистия, подергав несколько дверных ручек, и все с одинаковым успехом, — взорвать двери было бы проще простого.
Если бы у кого-то была нормальная карта, — возразил Андрей, — не пришлось бы взрывать все двери подряд. Это же явный подземный коллектор. Сюда идут коридоры со всего Города. Мы что же, все сто будем проверять?
— А если свечку? — робко спросила рыжая весталка, но блондинка потянула ее за ремень — молчи, мол, когда взрослые ругаются.
Пульхерия со все большим раздражением шагала от одной замшелой калитки к другой, отрывала ручки вместе с болтами и пинала покрытый плесенью металл сандалиями.
— Потому что кто-то очень любит запирать замки! — заводилась она с каждой новой дверью все больше и больше. — Потому что в мире, где правят насилие и похоть, все принято запирать на ключ!
— Нет, это потому, — объяснил Андрей, массируя шею, изрядно натертую поводком, — что запирай, не запирай, обязательно приходит добрая душа, которая собирается подарить миру любовь и чистоту, и приходит она с бертолетовой солью!
— А если свечку? — повторила рыжая погромче, глядя, что тренерша уже потянулась за кетменем, дабы ударить наглеца, осмелившегося перечить самой Феминистии.
На бедную девушку накинулись сразу все трое:
— Что — свечку? Какую еще свечку? Ты вообще думаешь, когда говоришь?
— Если свечку к двери. И если там есть куда… Тогда сквозняк… И видно будет…
Наступила пауза.
— Ну, как тебе женская логика? — торжествующе спросила Феминистия Андрея.
Тот молча высыпал из карманов десятка три неказистых, но вполне годных для освещения свечей, красных и желтых, которыми в достатке запаслись в подземелье.
— И так будет всегда? — с мрачной усмешкой пробормотал он, расставляя их перед дверцами и створками. Хватило как раз на все. — Давайте сюда лом, — потребовал Андрей, поглядев, как трепещет огненный язычок у перекошенной ржавой решетки.
* * *
Да, такого праздника Рим еще не видел. Все улицы запружены народом, площади подобны водоворотам, засасывающим к центру, где на возвышении спокойно стоит какой-нибудь легат и плавными жестами рук в перчатках развлекает толпу. Все ворота Города открыты, но никакой угрозы в этом не чувствуется: довольно взглянуть на многолюдную, горластую, доброжелательно улыбающуюся людскую массу, как становится ясно, что никакой супостат извне не только не причинит этим людям вреда, он просто не сможет сделать тут ни шагу, а его самого и не заметят, разве что похлопают по плечу, угостят пивом и вином, и вот нет врага, а есть гость Города.
Снопы, бывшие на повозках процессии, пошли по рукам, их передают друг другу над головами, крестьяне кивают друг другу, хотя не всегда понимают наречие чужой провинции, козы блеют, когда их подкидывают высоко в воздух, чтобы похвалиться густотой шерсти, упитанностью, размером вымени. А над улицей, перекинутая с крыши храма на фронтон библиотеки, колышется полоса парусины с надписью киноварью по белому: PRO CAESAR, PRO LIBERTATE, PRO PATRIA CERTAMUS![35]
Саня стоял, прислонясь спиной к какому-то монументу. Пока что с трибуны выступал Феодор, точнее сказать, он милостиво улыбался и поощряюще кивал, внимательно наблюдая, как несколько дюжих легионеров вспарывали мечами туго набитые мешки с мелкой разменной монетой и, зачерпывая ладонями, как воду, разбрасывали над головами близстоящих, стараясь не обидеть и оцепление. Народ рукоплескал щедрости нелюбимого богатея, хотя кое-кто и посвистывал, и кричал из задних рядов, что серебра маловато. Но Феодор не обижался и особенно крепко пожимал сам себе руку над головой, обращаясь к тем, кто стоял в отдалении.
Но вот все расступились, кто-то — почувствовав плечом древко копья, кто-то бессознательно, по привычке. В образовавшийся проход вступил невозмутимый Внутринний, держа высоко над головой запечатанный с обеих сторон свиток с посланием Луллы. Справа и слева от Делла шествовали личные телохранители, единственные, наверное, люди на площади, лишенные праздничных улыбок. Толпа качнулась к ним, от них и выдохнула единой грудью:
— ЛУ!
«Хоть бы скорее все это закончилось», — подумал вдруг Саня. Больше всего эти кривые улицы, забитые пьяными колхозниками, напоминали ему даже не демонстрацию на Седьмое ноября, а долгий и мучительный путь футбольного болельщика, петляющий между металлическими переносными заборами и кордонами биороботов в бронежилетах, когда уже видишь стадион и твоя трибуна уже практически над головой, но тут все шарахаются в сторону, потому что милицейские канарейки, отчаянно сигналя, врезаются где-то там в толпу, давая проезд для автобуса с враждебной командой «Локомотив». Ну а площадь для чистой публики, судя по всему самая большая и красивая в городе, по размеру точно соответствовала пятачку у ворот стадиона, тому самому, где происходят самые знаменитые побоища фанатов и, бывает, переворачивают автомобили.
Саня на секунду даже представил себе, как все эти патриции с плебеями валят с постамента триумфальную колонну и таранят ею закрытые сейчас двери библиотеки, и ему стало нехорошо. Он зажмурился и сказал себе: здесь античность, здесь люди культурные и этого не бывает.
— К вам обращается кесарь! — прокричал Внутринний. С учетом его всегдашнего спокойствия это был крик, на самом же деле говорил он не так громко, но, как и всегда, на площади воцарилась тишина. — Кесарь поздравляет вас с праздником Плодородия. Пока нивы наши наливаются, а стада тучны…
Он говорил про врагов, которым нас не сломить, про нравственность, про неусыпное око Великого Луллы и про санитарное благополучие. Весть о пуске водопровода вызвала взрыв восторга, тем более, подчеркнул Внутринний, что благодаря неусыпному контролю власти за науками и искусством теперь не надо будет строить эти треклятые арки. «Ура!» заорали все, даже каменотесы Цертелия. Задудели жестяные дудки, два раза, потом три, четыре и снова два. Саня вскинул голову и прислушался.
— Мы не знаем, что будет с каждым из нас завтра, — зачитывал свиток далее советник по безопасности, и казалось, что слышится глуховатый голос самого Луллы. — Но твердо верим, что наш Город, наш родной Город, имени которого не называю только затем, чтобы не навлечь гнев богов…
— Ри… — выдохнула толпа.
— Пребудет во веки веков и никогда не будет повержен…
— Рим — город мой! — закричал зычный голос в толпе. — Римушка родной!
И снова грянули жестяные дудки, и толпа подхватила. В криках не было угрозы, скорее наоборот — восторг, какая-то глуповатая нежность, с которой говорятся очевидные вещи. Но советник по безопасности осекся на полуслове. Он уже однажды слышал эти ритмические речевки. Это было в Колизее в тот день, когда восстали рабы.
— Мы любим Рим! — скандировали собравшиеся на площади. — Мы навеки с ним!
Внутринний вдруг пожалел, что оставил руководство общественной безопасностью на помощников. Пожалуй, это безответственно, все-таки столько народу. Надо быстро покончить с казенными словесами и идти туда, где он нужен своему Городу. Делл быстро пробежал глазами оставшиеся строчки свитка, не обнаружил там ничего принципиально важного и скороговоркой дочитал:
— Поэтому веселитесь, пойте на улицах и площадях, как год и сто лет назад, и да пребудет праздник с вами всегда. Государственный игорный дом «Олимпус» по случаю праздника открыт круглосуточно… С каждым из вас душою, великий император и кесарь, подобный богам и овеянный славой…
— Танцы — музыка — вино!
— И — до ночи в казино! — рявкнула толпа, светясь тысячами улыбок как одной. — Раз-два-три — Римушка, дави!
Кого именно предлагалось давить великому Городу, или, если верить уменьшительному суффиксу, — великонькому городку, в речевке не уточнялось. Патриции и плебеи качнулись еще раз, да так, что, казалось, площадь затрещала по швам, как гроб, где заворочался граф Дракула. Словно фотографическая вспышка сверкнула в глазах Внутринния Делла, когда в толпе мелькнуло на короткий миг одно, другое лицо из тех, которые до сих пор родовитые и богатые римляне видели только на арене, когда рукоплескали победителям и тыкали вниз пальцами — «отстой», — требуя гибели побежденных гладиаторов.
Спартак вовсе не собирался брать Город штурмом в прямом смысле этого слова, бросая штурмовые крючья на стены, откуда льют кипяток. Не хотел он и уличных боев, когда из-за баррикады поперек улицы летят копья и дротики, уменьшая атакующий отряд вдвое еще даже до прямого контакта клинков. Гладиаторы влились в праздничную толпу не затем, чтобы потихоньку резать горожан, которых все равно числом не одолеть. И сейчас эта масса, мятежники и поработители, палачи и жертвы, в едином порыве дудела в жестяные трубки, чтобы через час от полноты чувств поджечь Город.
