– А еще спрашиваешь. Ну и как это все будут называть в век кибернетики?
– Мы с тобой чатимся в привате.
– Чего-чего?
– Ну это молодежный жаргон такой. Чатится – это от английского «чат», говорить, беседовать, а «в привате» – это отдельно от других, в уединении.
– «Мы с тобой беседуем в уединении»… Как красиво… – мечтательно произнесла Нина и слегка округлила глаза с длинными ресницами. – Совсем как в романах. Я совсем не против чатиться!
По радио зазвучала неторопливая блюзовая мелодия, в ярких свинговых тонах. К своему удивлению, после длинного вступления Виктор узнал в ней обработку «Лили Марлен».
– О! Одна из моих любимых. Дамы приглашают кавалеров! – И она, вскочив, потянула Виктора за собой.
«Дас ист фантастиш. Никогда не думал, что буду танцевать танго под «Лили Марлен», в стиле свинг, с советской ударницей креативного бизнеса.»
– А что это за мелодия? Очень знакомо, кажется, в кино слышал.
– Не в кино. Одна из запрещенных в рейхе песен.
– А-аа… Точно.
– Вроде «Катюши», про девушку, которая солдата ждет. «Даже из могилы, засыпанный землей, найду вернуться силы, чтоб встретиться с тобой. Призрачной тенью сквозь туман я вновь продолжу наш роман…» Хорошая песня. Жалостливая.
«Я шизею в этом зоопарке… Хотя… Мы вообще тащились от всего подряд, не думая о тексте… Ra-Ra-Rasputin, Russia's greatest love machine… Чем Лили Марлен хуже? Не плачь девчонка, пройдут дожди…»
Они уже двигались в квикстепе под оркестрового Sandman'а – видимо, он сейчас был очень популярен. Хм, а приличные знакомства тут примерно по одному образцу… проводить, перекусить, поговорить, потанцевать, интересно, что будет дальше… Хотя, с другой стороны, если ей хочется потанцевать, не на танцплощадку же идти? Там небось одни старшеклассницы и пацаны перед армией.
– Ну вот, а второе – знаешь, я просто вдруг как-то почувствовала, что ты не такой, как все. – продолжила Нина снова уже на диване.
– Это… в каком смысле?
– Как тебе объяснить-то… Ну… Ну вот ущипни меня.
– Зачем?
– Так надо!.. Ай! Ну, нельзя же так буквально! – воскликнула она, потирая бедро. –Ладно, проехали. Понимаешь, ты не такой по привычкам, как держишь себя… это незаметно, но мне чувствуется. Как тебе объяснить… ты какой-то внутри свободный. Наши сразу не решились бы ущипнуть, даже если знают, что без подвоха. Они знают, что два часа – это не знакомство! А ты или не знаешь – но тебе же не десять лет – или тебе все равно.
– Верно. Я всегда выглядел белой вороной Есть такой недостаток.
– Не увиливай. Если бы я не знала, то решила бы, что ты из НАУ. То-есть не совсем из НАУ, а очень долго там жил. Я же часто их в Москве вижу. А говоришь и думаешь, как все наши.
– Откуда ты знаешь, как я думаю? Ах, да… И почему из НАУ, а не из рейха или Японской империи? – и Виктор показал руками косые глаза. Нина засмялась.
– Ты очень веселый, с тобой легко… Пошли, я покажу, как я тебя вижу.
Они вошли в кабинет. Виктор ожидал увидеть там что-то вроде творческой мастерской, но на большом двухтумбовом столе дремали только коленкоровые папки и рогатый телефон коричневой пластмассы; очевидно, здесь творилась прозаическая хозяйственная деятельность фирмы, а весь креатив оставался в мастерской; впрочем, за стеклами шкафов дремали толстые книги по искусству, художественные альбомы и каталоги. Нина включила массивную бронзовую настольную лампу, вынула мягкий карандаш из стаканчика настольного прибора из серого мрамора, вынула чистый лист из одной из папок, и, не воспользовавшись дубовым полумягким креслом с низкой спинкой в виде дуги, а присев на край стола, начала быстро рисовать. Шуршал грифель, и под этот тихий шорох на потолок забралась огромная тень Нины; казалось, вместе с тенью, она полностью ушла в работу, изредка бросая на Виктора молниеносные взгляды.
– Примерно так, – сказала она, закончив, и протянула листок.
Виктор вздрогнул. На рисунке он стоял, опершись рукой на березу, двадцатилетний, с длинными волосами, баками и полоской юношеских усов, в клетчатой расстегнутой ковбойке, завязанной узлом на животе, в старых истертых джинсах с заклепками.
У него дома лежал такой снимок. Это было в стройотряде под Дубровкой. Даже пейзаж сзади, намеченный несколькими карандашными штрихами, был похож. Джинсы, кстати, не фирмовые, а вьетнамские, рабочие.
– Откуда… откуда у тебя такой талант? Потрясающе.
– Тебе нравится? Понимаешь, я не могу рисовать людей реалистично, как они есть, я рисую, как вижу, а это не всегда похоже на то, что видится всем… это еще одна причина. Вот ты – это он. Веришь?
– Конечно. Это я.
– А другие так не верят. Кроме художников. Ты не пишешь?
– Нет.
– Значит, просто другой. И не из рейха. В рейхе ковбойских штанов не носят, запрещено… так не причесываются, и себя не держат.
«Так. Здесь я еще и в двадцатилетнего пацана превратился. Внутренне. А может, я просто всю жизнь им был, и это просто здесь заметно? А что она еще вычислит? Надо что-то делать…»
Станция выдала очередной фокстрот, Виктор заметил, что она не дает даже перерывов на новости.
– Нина, ты гений и прелесть! Я в восторге! Пошли танцевать! – и он, подхватив ее за руку, увлек в гостиную и повел под музыку.
– Тебя так поразил мой рисунок, что ты пустился в пляс?
– Не то слово! Такие неожиданные и точные метафоры! Такое глубокое проникновение в характер и умение так необычно, двумя-тремя штрихами… иносказаниями… в общем… – и он вдруг порывисто поцеловал ее в округлые, соблазнительные губы.
– О! – воскликнула Нина.
– Прости, я просто не знаю, как выразить…
– Да ладно, – примирительно сказала она, чуть загораясь румянцем. – Еще никто от меня так оригинально не терял голову. Но раз уж ты ее потерял…
Она слегка склонила голову набок, и, чуть приоткрыв рот, медленно приблизила свои губы к его губам; дыхание ее становилось все более глубоким и частым, она постепенно разгоралась, сознательно оттягивая момент слияния в поцелуе, дразня себя, свою плоть близким присутствием мужчины; она выпивала его, как бокал вина, вначале взвинчивая и заряжая себя легкими прикосновениями своих уст. Ее движения постепенно становились все более непроизвольными, дыхание перемежалось легкими стонами, ее руки уже не контролировались разумом, но где-то в глубине, какими-то невероятными усилиями, она удерживала себя, как свернутую патефонную пружину, и, казалось, сами эти усилия, сама эта воля доводит ее до высшей точки накала. И вдруг пружина вырвалась – и в комнату словно влетела молния, сузив стены в бесконечно малую точку, внутри которой не было ничего, кроме их самих.
