Меня доброжелательно выслушали; иерофант часто кивал головою, как бы готовый легко разрешить мучительные сомнения немецких посвященных. Когда я окончил, хозяева быстро перешепнулись и — устами синеглазого бородача объявили, что я свободен и буду в надлежащее время приглашен для новой беседы.
Честно говоря, — с той поры, как полилось наше гладкословие, я предчувствовал такую развязку. Эти непроницаемые, предельно закрытые сверхлюди просто не могли дать ясный, прямой ответ. Хотя бы последний оставшийся в живых германский адепт истекал сейчас перед ними кровью, — они не поторопятся… Да, я почти не ждал иного, но все же надеялся, и обида ужалила больно. Что ж, — теперь только встать и резко склонить голову, прощаясь. Поворот через левое плечо…
— Погодите, — прошелестел Бессмертный, и я прирос к полу, будто в детской игре «замри», — Вы ведь хотите… очень хотите узнать одну вещь, но не решаетесь спросить. Напрасно… — Он поморщился с шутливой укоризной. — Ваши побуждения достойны рыцаря. Она жива, под хорошим присмотром, раны скоро будут залечены. При обоюдном желании, непременно увидитесь…
Я снова поклонился, с души немного отлегло.
…Сутки я маялся тоскою, все сильнее чувствуя гнет своей царской многокомнатной тюрьмы. Наверняка в подземном городе имелись развлечения — и такие, до которых не додумался наш ослабленный христианством мир; стоило лишь провести ладонью над переговорным устройством и выказать желание хорошенько встряхнуться, как мне тут же предоставили бы все возможности… Но что-то удерживало меня, то ли остатки провинциального добронравия, то ли упрямая злость на хозяев: пусть мне будет хуже, а виду не подам! Я листал инкунабулы, ненадолго увлекся прижизненным изданием брантовского «Корабля дураков»; затем присел перед терафимом и задал тот самый вопрос…
Окончив свой рассказ, она сомкнула уста, и сразу стало трудно поверить, что когда-нибудь эта золоченая маска, неподвижная, как металл, могла шевелиться. Я сидел потрясенный; но егозил, просился наружу еще один вопрос, самый больной: что там дома, в родном Веймаре? Все так ли размеренно тихо живет он, и хозяйки перекликаются из окон через тесные улицы, и под парковой лестницей петляет по лугу любимый мною с детства, мелководный Ильм? Что с матушкой, с сестрой Магдой — она должна родить в начале мая? Не гниют ли их обугленные трупы под обломками нашего дома на Якобштрассе после визита какой-нибудь заблудившейся «летающей крепости»? Да, я хотел спросить себя обо всем этом, но не осмелился. Если бы эти губы принялись вещать о родных мне местах и людях, я бы, кажется, сошел с ума…
Заставив себя встать и отвернуться, я, не раздумывая, провел ладонью над аппаратом связи.
Подождав, пока я разденусь, Ила несколькими отработанными движениями сбросила синюю тунику. Любуясь ею, я подумал: а может быть, именно женское белье наиболее полно воплощает разницу между Убежищем и внешней цивилизацией? Точеные круглые груди Илы поддерживала атласная лента; бедра были прихотливо обернуты кружевной тканью — ее разматывание, медлительно-томное, множило соблазн…
По знаку Илы я прилег на диван. Я не видел, чтобы она включала какой-либо радиоприбор, но разом со всех сторон замурлыкала музыка, вкрадчивая и дразнящая, соединявшая индийскую знойную негу с чувственной лихорадкою танго. Не как танцовщица на эстраде, но с интимным озорством Ила сделала несколько гибких движений — и я вдруг понял, что зверино, до темноты в глазах хочу ее. Так лишь нецелованным мальчишкою хотел Марлен Дитрих в «Голубом ангеле»; зубами скрипел, созерцая ее черные чулки с подвязками.
Улыбаясь скромно, почти смущенно, Ила отбросила свои набедренные кружева… Что за дьявол сидел в этой скуластой крутобедрой бабе с пегими волосами каракулем — парикмахерше Корпуса Вестников, адептке предварительного посвящения, не имевшей права носить черную одежду?!
В день, когда смертно затосковал я после разговора с терафимом, мне предложили весьма сильные способы «встряхнуться», — видимо, лишь волшебство Меру избавило меня наутро от кошмарного похмелья, душевного и телесного. С тех пор я побаивался вновь напрашиваться на развлечения. Но как-то утром явилась Ила — любезно хозяева прислали узнать, не хочу ли я подстричься? И — сам собою закрутился игривый разговор, шуточная пикировка; последовало полусерьезное предложение вечерком встретиться. Она пришла после ужина; мы сожгли в чаше шарик вещества с пьянящим запахом (очаровательная замена выпивки!), и теперь Ила преспокойно раздевается, небрежным танцем заставляет мою плоть напрягать до отказа — а я жалею, что не начал постигать тайные радости Убежища именно с этой стороны…
Мягко взяв за плечи, она пригласила меня откинуться на спинку; затем ее губы горячо, остро коснулись моего живота… В следующий миг я выгнулся дугою от наслаждения, равного боли при ударе ножом; свет затмился перед глазами. И — вот странность души! — одновременно в глубине сознания словно форточка открылась, потянуло ледяным ветерком.
Внезапно я постиг глубже прежнего, сколь изысканно-бесчеловечная культура сложилась в Агарти. Северному варвару в жизни не приобщиться к ней… Эта женщина не испытывала ко мне никаких чувств, — но я был посвященный более высокого ранга, и мне следовало угождать. Так мог бы «любить» терафим, обладай он телом… Илой управляла привычка к рабскому подчинению высшим Избранным — плюс многотысячелетний опыт любовной техники, наука, бледным оттиском которой стала в миру знаменитая «Кама Шастра».
Впрочем, открытие это не убавило моего мужского пыла, разве что заставило вздохнуть о несбыточном… Даже Генриху Птицелову, судя по его записям, некогда предстал «идеальный образ женщины, о которой мы, немцы, грезили в молодости, а становясь мужчинами, готовы были отдать за нее жизнь». Что делать, мы и вправду таковы! Неодухотворенная страсть мало радует германца, ему до седин видится любовь мистическая и возвышенная; единение тел и душ с прекрасным чистым существом… таким, как Ханна!
Немного привыкнув к блаженству, я опустил ладонь на жесткие волосы моей партнерши, погладил… Ила подняла лицо; жарко шепнув — «а теперь я хочу так!» — мигом оказалась верхом на мне и с места взяла бешеный темп. Она работала неутомимым тазом, порою нагибаясь и водя маленькими твердыми сосками по моей взмокшей груди, — но я, машинально двигаясь в ответ, думал об отвлеченном. Каким-то образом мои забавы с парикмахершей Вестников напоминали о космическом долге Избранных, людей эпохи приближения Луны. Творцы глобальной «Кама Шастры», холодные, но исполненные непостижимого влечения к чудовищной любовнице — Вселенной!..
